Станислав Хабаров - Аллея всех храбрецов

Плотные зеленые заросли местами поднимались над водой, светились рюмочки кувшинок, благоухали водяные лилии. Лодка плавно скользила по темному зеркалу воды. Кругом точно соревнуясь перекликались птицы.

– Слышь, соловьи? – кивал в сторону Башмачник. – Столбят свои места. Кто больше орёт – больший завоеватель. Так оно, так. А то расчувствуются, какой певец. Ты не гляди, что я стар, я понимаю в красоте. Иной раз женщину завижу, встрепенуся. А что? Не стану врать, что есть, то есть. Так ведь красота, это как посмотреть, но смысл во всём…

Река то разливалась и мелела, то начинала петлять. И церковь, близкая на холме, приближалась и пропадала, появляясь с другой стороны. Башмачник редко замолкал, бормоча себе под нос "замудрённые вы очень, замудрённые", затем начинал по принципу, что вижу, о том пою.

– Бог есть. Есть, говорю. Бывает, в голову вступит. Откуда? От бога, говорю. А церковь и прочее – наплевать. Это для старух. Они ведь смерти боятся и верят, а кто их утешит?… Ведь так и с бабой: порой паскудство, а иногда с ей же. Откуда? От бога. Я думал, все же не разобрались, а туда же: "нет, нет". Ведь может бог – цельный смысл, а не такой, как его рисуют, старик с бородой.

Он засмеялся:

– Из тех, что вроде алкоголика.

Вокруг было удивительно красиво, чуть слышно поплёскивала вода, и лодка плавно скользила по жемчужной поверхности. Старик то сидел, то умело грёб кормовым, а пассажир молчал, нахохлившись, завороженный бесхитростной красотой воды, но вдруг неожиданно и твердо сказал:

– Давай, поворачивай назад.

– Что? – не понял было старик.

Но тогда тот властно закричал:

– Поворачивай. Кому говорят!

… Время от времени Мокашов встречал башмачника. В холодное время башмачник одевался иначе: в потертое кожаное пальто и кожаную шапку с ушами, заметные издалека. Они останавливались, курили и разговаривали, и о чём бы ни заходил разговор, оканчивался он непременным приглашением сходить поохотиться, рассказами о рямах-сфанговых болотах (где сосны-карлики аккурат в твой рост), о непроходимых кедрово-пихтовых лесах, о бурундуках (пищат, со спячки хозяина будят), о медвежьем луке, березовых колках (хорошо-то: токуют варакушки, а иволга… По мне, она лучше синих соловьев).

Но прошла зима, неустойчивая и теплая, весна с туманами, ожиданием и обычной тоской, наконец, лето, начавшееся обыденно. Появились иксодовые клещи и другие со странным названием, отчего в городе начались прививки. В июне ветры доносили до города запахи цветущей черемухи, а туристы, возвращающиеся из леса, приносили малиновый рододендрон и пуки медвежьего лука-черемши. В начале лета зацвел шиповник, теряя лепестки на дорожки скверов, на тротуары. Ветер играл фиолетовыми лепестками, сдувал, собирал кучами и вихри крутил. Словом, время шло, а он так и не выбрался из города, хотя тайга была рядом, у города на носу.

Красноград был невелик и не мал, если собрать в одно его разбросанные части: посёлок у вокзала, собственно центр и район, примыкающий к фирме. Но его делили, разрезая на части, овраги, довольно-таки протяженная роща, да петляющая река.

За дачным поселком начиналась тайга. До железной дороги и вдоль неё она была вырубленной, разреженной, с обилием разновысоких пней. Но дальше начинались болота, непроходимые летом леса, с травою в рост человека; зонтичными, как в первобытных лесах; с цветами-дурманами, употребляемыми местными жителями приправой, малиною дикой, смородиной, крапивою – выше головы.

Спроси его, что делал он все это время, он только бы плечами пожал. "Крутился, вертелся… Одно название тому – текучка, работа, суета сует". Временами ему казалось, что он подхвачен бурным потоком, из которого в одиночку не выбиться. И вся окружавшая его атмосфера – торопливость в делах и сосредоточенность, ответственность в, казалось бы, очевидных пустяках – походила на те хитроумные плакаты, с которых, куда бы ты ни шел, упирается в тебя указующий перст.

Ему помогло по пословице несчастье. ЭсПэ на время выбыл из дел. С м.б. его только поругали, заставив цифры вписать. Невмывако отстал после взрыва, решив, наверное, избавиться от хлопот. К "Узору" он так и не вернулся.

– Народы, – приходил Вася, и всё становилось на свои места. – На полёт выбрали ткачиху. Готовьтесь ткачиху обучать.

"Гибриды” всё стартовали неудачно, не срабатывал разгонный блок, прошли групповые пилотируемые. Мокашов неловко чувствовал себя, словно возделывал собственный крохотный участок, а рядом строилось шоссе. Ему казалось ужасным, что всё, чему учили в институте, оказалось ерундой. Теперь ему не хватало утешенья, и он советовался с Васей.

Он спрашивал не за тем, чтобы получить ответ, а лишь утвердиться в собственном. Он помнил Васино, "не годится ошибаться", но это правило не для него. "Живите объектом, и выдумывать не потребуется, на вас посыплется и вам только разгребать. Это обязательно, – говорил Вася, – а то можно годами бегать коридорами и отвечать на телефонные звонки, а жизнь пролетит мимо стороной вместе с объектами".

– Вася, а почему вы учите эсперанто?

– И до вас дошло.? Нужно чуточку вперёд смотреть. Будут ещё международные полеты, поверьте мне.

Он сам будто сделался антимидасом. Всё, к чему он прикасался, теряло смысл. "Гибрид" стал мелок для него. Вадим не устраивал. Даже собственное не занимало, с буями-спутниками в треугольных точках, с фирмой-заводиком, для которого хозяйственным директором идеален Невмывако, может быть.

Рядом кипела обычная производственная жизнь. Вадим то появлялся, то исчезал. Проходил, не поворачивая головы, БэВэ, и это задевало. Хотелось даже вызвать огонь на себя, натворить, застопорить движение, удивить, заставить понять, что твоя задумка стоящая и напряжение не только изнашивает тебя, но и развивает человечество.

– Я вижу, – говорил проницательный Вася, – вам нужна самостоятельность. Вам нужно начать с нуля. Завязка ведь – самое приятное. Ты можешь всё, словно ты бог. А далее – сплошные уточнения.

Он и сам знал это. Любое крохотное изменение не совершалось само по себе и отзывалось во многих местах. Со стороны этого не было видно. А шутки и разговоры окружающих скрашивали производственный фон.

– Как ты пишешь? – спрашивал Вадим. – Это инструкция, а не роман.

– А где сказано, что нельзя писать по-человечески? – возражал Мокашов. – Пишут суконным языком.

– Это чтобы чётче выразить мысль, без двусмысленностей. Ну, хорошо, а почему "утверждаю" в правом, а не в левом углу?

Мягко входила в комнату Маша – секретарь Викторова. "Мокашов… Борис Николаевич, к Борису Викторовичу на совещание". И хотя она всё ещё разговаривала с Мокашовым, уже смотрела кого-то ещё разыскивая, поверх его головы.