Станислав Хабаров - Юрьев день

– Нет, вы не понимаете, – сказал Маэстро, подумав, что небось представляют, что расчёты для космоса делаются не в общежитии или в читалке, а в недоступном месте, на захватывающей высоте, откуда, как на ладони, видна страна и дышится свободно и легко.

– Ничего вы не понимаете.

– А тут и нечего понимать, – сказала библиотекарша. И тон её говорил, что она молода, нравится себе своей строгостью, не переживала и по сути дела не видела ничего, и от этого, от её благополучия и неискушенности этот строгий тон.

– У вас что? Последняя ночь. Да? А знаете, сколько до вас успели объяснить про последнюю ночь, про экзамены и несданный зачёт. Словно здесь не библиотека, а пункт экстренной помощи.

– Вы кому-то, выходит, уступили, а мне отказываете. Это несправедливо, сказал Маэстро.

– Все вы читатели – эгоисты страшные, – сказала библиотекарша, и слово «читатели» прозвучало у неё, как «все мужчины».

– Хорошо, ступайте. Вы – старый читатель и сами найдёте. Я не стану вынимать формуляр.

Он пошёл по узкому проходу между высокими стеллажами, а она вслед кричала:

– У окна, внизу поищите. Там точные науки.

Опустившись на корточки Маэстро искал, думая о библиотекарше: «Должно быть, родители у неё – дотошные и с ранних лет приучали к порядку. А теперь порядком её библиотечные правила, и она, наверное, подвиг совершила, впустив его».

Он кивнул, проходя и благодаря за любезность, и пронёс стопку книг в зал. В читальном зале было пусто. Устало шипели лампы дневного света. По углам вытягивались в зеленых кадках пальмы и карликовые лимонные деревца. Маэстро сел с краю и начал торопливо писать. Он торопился успеть до звонка, как школьник, доделывающий контрольную работу, и только легкий свист заставил его оторваться и посмотреть по сторонам.

Через стол от него, водя ученическим пером, писала дряхлая старушка, свистящим шепотом повторяя написанное. И всё везение сегодняшнего дня вылилось вдруг симпатией к ней. «Какая симпатичная старушенция, подумал он. – Дома ей, видите ли, не сидится, с внуками у телевизора. Она, видите, ли занимается самоусовершенствованием: как приготовить судака по-польски?».

Он даже привстал, вглядываясь в книги перед ней. «Энциклопедия. Большая советская энциклопедия. Что она речь готовит? Или расширяет кругозор? Экая симпатичная старушенция».

Он опустился на стул, вздохнул и совершил должностное преступление, вырвав из книги целый раздел. Ему, увы, теперь некогда, а вернувшись он всё вернёт.

Библиотека закрылась, и он ушёл из неё со смутным чувством. Строгая библиотечная девушка нарушения не заметила, а симпатичная старушенция, которой не сидится дома с внуками, несомненно хороша и на случившееся вдохновила его.

Он пошёл в сторону заката, и деревья казались чёрной решеткой на малиновом фоне неба. В конце радиально сходящихся улиц была круглая площадь с автобусной остановкой. Прибытие очередного автобуса было заметно по тому, что со стороны площади появлялись люди. Ритм жизни города заметно замедлился. Машин кроме автобуса не было, и уже смело ходили по проезжей части улиц.

Торопливо прошли парни. Нашелся один дурашливый, который что-то кричал и смеялся. Пробежал какой-то чудак в шляпе, отклонив туловище назад, удивляя своей несоразмерностью движений. Руки его ходили кругами около живота. Ноги он умудрялся выбрасывать в стороны, как при чарльстоне. Прошли высокие, стройные девушки. Они двигались плавно и безусловно были красивы.

«Такое было, – решил Маэстро и подумал о Регине: Где она и вернётся ли в Красноград?» Многие возвращаются. Вернулась Капитолина. Мир тесен. Она работала расчётчицей в их отделе, и он всё хотел её спросить. А рядом обычная история. Комната для обработки машинных лент. И в ней постоянно двое: Капитолина и Тумаков. Мужчина и женщина. Она каждый день разная. Иногда слабая и уставшая, и её хочется пожалеть. Иногда довольная и радостная. И ею любуются.

– Тебе Тумаков нравится? – спросил её как-то Маэстро.

– Никто мне не нравится, – отвечала она.

Но Тумаков ей нравился. Она приходила в обед смотреть, как он играет в шахматы, подсказывала ему ходы. И все улыбались. Потом была свадьба. Он и на свадьбе хотел спросить. Возможно, он завтра узнает всё на ТП, там завтра всё выяснится, на вечно красной земле пустыни, за тридевять земель.

В воздухе неожиданно загрохотало. Звук был неровен. Временами он глох, а потом казался громче вдвойне. Наконец, всхлипнул и оборвался, и наступила неожиданная тишина. Дальние звуки казались теперь близкими: застучали колеса поезда, свистнул сипло и фистулой паровоз, непрерывной лаяла собака и далеко и звонко били в металл.

Капитолина ходила по коридору неуклюжая, но стройная. И он не выбрал время тогда её спросить. Потом она ушла в учебный, а затем и в декретный отпуск. А он так и не спросил.

Маэстро давно уже ходил вдоль окраинных домишек, подле быстрой, в морщинках, реки. Потом по городу, думая и размышляя, вернулся, наконец, опять к площади, освещенной светом фонарей и остановился, пропуская автобус.

Автобус был дальний. Он шел издалека, мимо монастыря, поднимающего над Чалеем красные ободранные стены. Маэстро смотрел, как выкатывались из автобуса древние, сморщенные старушки в чёрном. Осторожно, под руки вели горбатую. Она шла, покачивая острой спиной, в длинной, до земли одежде, и Маэстро вспомнил дом, где бабка доставала из комода образа, когда он уходил. А потом спорила с ним. Но Маэстро думал, что верит она не всерьез. Слишком умна она была.

Он ещё постоял и собирался уйти, но увидел, что сверху по ступенькам эстакады, переброшенным через железную дорогу, спускались Воронихин и Викторов. Фонари светили ярко над эстакадой и площадью. Уходить теперь было неудобно. Пересекать площадь тоже бы пришлось на виду. Оставалось – ждать.

Воронихин и Викторов беседовали. Воронихин смеялся, и Маэстро подумал: «Отчего он так неестественно смеётся? Хотя почему неестественно? Для него, может, даже очень естественно. Просто не как все».

Сам Маэстро был очень застенчив. Очень часто не знал, как себя вести, и от этого чувствовал себя очень скверно. Именно из-за застенчивости, пытаясь выбраться из охватывающей его скованности, он выкидывал штучки, вспоминая о которых долго качали головой.

– Вот наш бомбардир, – сказал, подходя, Воронихин и спросил:

– Когда улетаете?

– Утром, – ответил Маэстро, внимательно поглядывая.

– Прогулка по памятным местам? – не то спрашивая, не то утверждая, сказал Викторов, обращаясь к Воронихину.

– А потом ночью, на каком-нибудь случайном клочке бумаги будут написаны пока неизвестные стихи, – продолжал Воронихин, и Маэстро показалось, что у него во рту что-то, мешающее ему говорить, и оттого выходило невнятно.