Шапи Казиев - Ахульго

Хаджи-Мурад долго смотрел на эти горы, будто ожидая, что они откроют ему свою тайну. Но горы молча залечивали свои раны. И вдруг Хаджи-Мураду до боли захотелось оказаться там, на Ахульго, среди свободных людей, среди мужчин, которыми мог гордиться весь Дагестан и которых уважали даже их противники.

Вдруг цепкий слух Хаджи-Мурада уловил какой-то шорох. Хаджи-Мурад резко обернулся в седле, успев выхватить свою верную саблю. Вокруг никого не было. Хаджи-Мурад поднял глаза вверх и увидел перепуганного мальчишку, который сидел на выступе, прижимая к себе подзорную трубу. Хаджи-Мурад приподнялся в седле и снял мальчишку с камня.

– Не убивайте, дяденька! – с трудом выговорил Ефимка.

– Не бойся, – сказал Хаджи-Мурад, опуская мальчишку на землю.

Он взял у Ефимки трубу и посмотрел в нее на Ахульго. Теперь он видел фигурки людей, мужчин и женщин, которые восстанавливали то, что разрушили пушки. Хаджи-Мурад навел трубу получше и различил девочку, которая обходила с кувшином людей, помогая им утолить жажду. Прапорщик приник к окуляру, находя на Ахульго все новые интересные подробности. Эта труба была чудесным изобретением, она доставала туда, куда не долетали пули.

– Бери! – сказал Хаджи-Мурад, протягивая мальчишке золотую монету.

Но рядом уже никого не было. Хаджи-Мурад удивленно оглядывался, пока не убедился, что мальчишка исчез. Тогда он решил, что заплатит мальчишке даже больше, когда встретит его в лагере, а пока его манило Ахульго, и он снова направил волшебную трубу на загадочную гору.

На хуторе Айдемира все было тихо. Младенец рос, а Парихан училась быть матерью. Ей очень не хватало других женщин, с которыми можно было бы поделиться радостями и заботами. Только оставшись одна на затерянном в горах хуторе, она почувствовала, как много для женщины значат мать, сестры, подруги. Хабиб помогал ей, как мог, но он и сам был еще слишком молод, да и не обо всем его можно было попросить. Он видел, как трудно приходится его жене с грудным младенцем, и хотел отвести ее в какой-нибудь аул, еще не покинутый людьми. Но Парихан упрямилась. Она говорила, что не может идти с ребенком неизвестно куда, по раскаленным горам, тем более когда кругом война. Но в душе она боялась другого, что Хабиб, если удастся ее пристроить к добрым людям, сразу же уйдет на Ахульго.

Хабиб, действительно, едва сдерживался, чтобы не отправиться на помощь имаму, мюридом которого он уже давно себя считал. Ему казалось, что он предает дело, за которое боролись горцы, что это позор, когда старый отец воюет вместо молодого сына. Эти терзания не давали ему покоя и лишали сна. Неподалеку была вершина, с которой можно было разглядеть Ахульго, и Хабиб часто на нее поднимался. До него ясно доносился грохот пушек, он видел вечерами сотни костров в лагере Граббе и понимал, что на Ахульго становится все тяжелее. Однажды оказалось, что исчезла Сурхаева башня. Он не верил своим глазам, но так оно и было. Хабиб не выдержал и погнал оставшихся овец к переправе. Парихан он ничего не сказал, но взял слово с Айдемира, что если он не вернется, то тот доставит его жену и ребенка в Гимры. Айдемир поклялся, что так и сделает, как только сможет идти. Нога его шла на поправку, но до выздоровления было еще далеко. У дверей своей сакли Хабиб оставил верного волкодава, который мог защитить Парихан и ее ребенка от кого угодно. Уходил Хабиб с тяжелым сердцем, но и оставаться уже не мог.

Чем ближе Хабиб подходил к переправе, тем громче была канонада, гремевшая на Ахульго. Даже рев бушующей реки не в силах был ее заглушить. Переправа представляла собой два связанных вместе бревна, перекинутых через Койсу в узком месте. Переходить по ним нужно было с осторожностью, потому что чем уже было русло реки, тем сильнее было ее течение.

Хабиб понимал: могло оказаться, что все вокруг уже захвачено царскими войсками. Он оставил отару за огромной глыбой и осторожно приблизился к переправе. У переправы никого не было видно. Если не было солдат, значит, переправу должны были охранять горцы хотя бы для того, чтобы сбросить бревна в реку, если бы вдруг появился неприятель.

– Эй, люди! – крикнул Хабиб.

– Кто ты? – донеслось с другого берега.

Отвечавший Хабибу не показывался, тоже соблюдая осторожность.

– Я – Хабиб, сын Курбана из Чиркаты!

– Чего надо? – спросили с другой стороны.

– Овец привел!

– Где они? – послышалось в ответ.

– Здесь! – ответил Хабиб.

– А вы кто?

– Мюриды!

– Покажитесь хоть один!

На другой стороне помолчали, а затем из укрытия вышли Курбан и еще двое стариков с ружьями.

– Отец?! – то ли обрадовался, то ли огорчился Хабиб.

– Я, сынок!

Хабиб перебежал мостик, поздоровался с аксакалами и обнял отца.

– А где твой немой помощник?

– Остался на хуторе, – сказал Хабиб.

– А Парихан с сыном?

– Они в безопасности, – заверил Хабиб.

– Где они сейчас?

– Там, на хуторе. Но скоро уйдут в Гимры.

– Гони сюда овец, а сам иди обратно, – велел Курбан.

– Я хочу подняться на Ахульго, – сказал сын.

– Делай, что отец говорит, – настаивал Курбан.

– Лучше ты иди на хутор, а я пойду на Ахульго, – предложил Хабиб.

– Что мне делать на хуторе?

– Мы зарезали половину отары, – объяснил Хабиб.

– Зачем? – удивился Курбан.

– Думали, осада продлится долго.

– Напрасно вы так думали.

– Но если Сурхаеву башню взяли… – говорил Хабиб.

– Башню взяли, а Ахульго – нет, – прервал его Курбан.

– Вчера полезли, но мы их так встретили, что генерал, наверное, уже свои палатки сворачивает. Так что возвращайся к семье, а мы тут сами справимся.

– Но, отец… Мои друзья воюют, а я…

Курбан хотел было сказать сыну, что многие из его друзей погибли, но сдержался.

– Если я твой отец, повинуйся, – велел Курбан.

– Хорошо, отец, – опустил голову Хабиб.

Он перегнал овец и нехотя пошел обратно. Взобравшись на уступ, он оглянулся и увидел, как старики погнали его овец к Ахульго, а отец шел позади и часто оглядывался, чтобы еще раз увидеть сына.

Аркадий изнывал от неизвестности. Он уже сделался заправским чабаном, научился доить овец, делать сыр и коптить бараньи туши. Он почти выучил аварский язык, хотя некоторые звуки произносил так, что вызывал у остальных улыбку, зато отрастил густую бороду и выглядел, как настоящий горец. Он уже не понимал, зачем драться с горцами, когда с ними можно жить, как с братьями, полагаясь на слово и зная, что те кунака не подведут. Естественная жизнь в горах наложила свой отпечаток не только на внешность, но и на мысли Аркадия. Он уразумел, что свобода для горцев – вовсе не отвлеченное понятие, не эфемерные мечты салонных вольнодумцев. Здесь, в горах, она составляла такую же природную необходимость, как вода или воздух. Она пестовалась веками, вошла в плоть и кровь, а потому и защищалась до последнего. И дело было не столько в Шамиле, сумевшем сделать свободу знаменем народного восстания, сколько в том, что горцы понимали свободу как залог справедливости и равенства. А неусыпным стражем человеческого достоинства служил здесь кинжал. Он был и у простого горца – узденя, и у хана, и никогда не было известно заранее, за кем окажется последнее слово. Тут был свой дуэльный кодекс, ясный, быстрый и неотвратимый. Он не требовал ни церемоний, ни секундантов, достаточно было обнажить клинок. А потому воздержанность в словах и поступках равно была полезна и аристократу, и обычному горцу. Тех же, кто пренебрегал законами гор, ждала неминуемая кара или от оскорбленного, или от всего общества. Аркадий узнавал горцев все лучше, многое в их жизни принимал сердцем, но что-то оставалось ему чуждым.