Сергей Катканов - Рыцари былого и грядущего. Том 3

Абба Авраам молча встал на колени и, коснувшись головой пола, замер в таком положении. Император тоже замер, сидя в своём деревянном кресле. Оба они чувствовали, что молчание, повисшее в комнате, было хорошим, добрым. Они вдыхали запах ладана, всегда курившегося в императорских покоях, и молились Господу. Наконец император сказал:

— Встань.

— Осмелюсь напомнить вашему величеству, что над вашим грешным и недостойным слугой некогда было совершено таинство священства. Если вы считаете, что благодать священства ныне отошла от меня, то скажите мне об этом.

— Довольно, Авраам. Ни один монах Дэбрэ — Асбо не будет казнён. Но ни один из них не останется ни в столице, ни в своём монастыре. Их монастырь я отдаю монахам из Дэбрэ — Либаноса. Само название Дэбрэ — Асбо должно быть стёрто из памяти моих подданных. Всех монахов оттуда — в ссылку. Небольшими группа и в разные земли. Они должны раствориться без остатка.

— Ичеге?

— Отправляется в изгнание куда–нибудь в Гышен. Остальных — в Тигрэ, в Уолдэбба, в Эррэрэ.

— А белые воины?

— Так же отправляются в ссылку. Куда–нибудь на озеро Тана.

— Осмелюсь обратить внимание вашего величества на то, что ни один белый воин ни в малейшей мере ни причастен к мятежу.

— Я знаю. Если бы хоть один из них сказал только одно слово против императора — все до единого были бы обезглавлены. Своих монахов за измену я наказываю изгнанием, этих покарал бы смертью. Они потому и отправятся в изгнание, что ни в чём не виноваты.

— За что же ваше величество наказывает их?

— Это не наказание. Они утратили доверие по причинам от них не зависящим. Белые воины для всех — люди ичеге. Что может заставить императора, изгнав ичеге, оставить белых воинов при себе? Или он боится белых воинов, или не может без них обойтись? И то, и другое — признак слабости. Наши враги поймут это именно так. Заподозрив нашу слабость, они почувствуют смелость. Но нашим врагам должно быть известно только одно слово — ужас.

— Конечно, безусловно… Но душе вашего величества известно большое множество благородных чувств. Например, чувство справедливости, сострадания, милосердия…

— Милый мой печальник… Через два дня ни одного монаха Дэбрэ — Асбо не будет в столице. И тогда за одно лишь слово, сказанное против императора, моих подданных будут карать смертью на месте. По–твоему, это очень милосердно? А ты говоришь мне про каких–то чужестранцев, которых я и пальцем тронуть не намерен.

Прошло несколько лет. Тамплиеры хорошо обжились на одном из островов озера Тана. Здесь их никто не беспокоил и было похоже, что о них просто забыли. Тамплиеры назвали свой остров — Авалон. Это вселяло в них надежду на то, что смертельно раненный Орден ещё вернётся туда, где ему надлежит быть, и скажет своё веское слово, да так скажет, что враги Христовы содрогнуться. Имя тамплиерского острова, Авалон, не только вселяло надежду на возвращение, но и позволяло относиться к изгнанию, как к средству целительному — такой уж значит был период в судьбе Ордена, что нигде, кроме этого острова, тамплиеры выжить не могли. На императора никто из них не обижался, все воспринимали своё изгнание, как проявление Божьей воли.

В первые годы тамплиерам не приходилось скучать, они строили свой монастырь. Вместе с ними на острове было полно опальных монахов Дэбрэ — Асбо, многие из них оказались хорошими каменщиками, некоторые сержанты тамплиеров так же были не чужды строительному ремеслу, а камни таскали все — и рыцари, и сержанты, и эфиопские монахи, и духовенство обоих народов. Решили построить два храма — один для эфиопов, другой — для франков. Отец Пьер сказал, что совместное богослужение с монофизитами было терпимо лишь до тех пор, пока не было вариантов, а сейчас они должны служить свою мессу. Вообще, императорская опала заметно поубавила у чёрных монахов надменности и вынудила их увидеть в рыцарях друзей, во всяком случае — друзей по несчастью. Дружелюбие эфиопов простиралось теперь столь далеко, что они даже не сочли за труд запомнить одно слово на лингва–франка — шевалье.

Итак, поставили два храма, два корпуса келий и общую монастырскую стену — невысокую, обороняться здесь было не от кого, но красноречиво свидетельствующую, что иноки двух народов владеют этой землёй безраздельно и гостей не ждут. Тамплиеры были в этом монастыре, пожалуй, даже поважнее и позначительнее эфиопов. Последним, застигнутым врасплох, пришлось проделать путь изгнанников налегке, у них вообще не было средств, а тамплиеры имели при себе весь свой золотой запас, они–то давно уже были изгнанниками, и всё своё уже много лет носили с собой. А при строительстве монастыря хоть и не пришлось нанимать рабочих, но покупать они были вынуждены очень многое, и всё — на тамплиерские деньги, так что эфиопы кланялись теперь франкам чуть более низко и охотно.

Жизнь потекла размеренно — ежедневные богослужения, труд на огороде, у тамплиеров несколько часов в день — боевые упражнения. Анри как–то сказал Арману:

— Сначала я очень тяжело переживал изгнание, казалось, что наша миссия провалена окончательно и бесповоротно, а теперь понимаю, что это особая Божья милость. Вечно мы, храмовники, погружены в суету — монахи только по названию, а здесь хоть можем пожить настоящей монастырской жизнью, молиться в тишине и безмолвии, размышлять о своих грехах и никуда не скакать.

— Ты думаешь, наши рыцари с удовольствием закончат свои дни монахами на Авалоне?

— Нет, конечно. На то и Авалон, чтобы с него вернуться. Мы рождены для меча, но всему своё время.

— Всему своё время, — проскрипел Арман. — Ты стал хорошим командором, сынок.

— Ещё мне нравится, — Анри увёл разговор от деликатной темы, — что тамплиеры теперь много общаются с эфиопами, впитывают не только язык, но и местные обычаи, привычки. Ещё 2–3 года и среднего тамплиера будет не отличить от эфиопа, если закутает лицо. Они уже и ходят, и сидят, и едят, как настоящие африканцы.

— Они всего лишь настоящие тамплиеры. Рыцари Храма всегда были очень восприимчивы к культурам других народов, перенимая местные обычаи и умудряясь при этом оставаться самими собой.

— Да, помню, дядя Арман, как впервые увидел вас в облике араба, — грустно улыбнулся Анри. — Что тут скажешь? Это мы, Господи.

Паламид не оставил тамплиеров. Юный амхара, влюблённый в рыцарство, был счастлив своим положением послушника Ордена и мечтал о том, что когда–нибудь может стать сержантом, а то и рыцарем, но об этом и подумать было страшно. Командор де Монтобан, во всяком случае, не раз говорил Паламиду, чтобы он не думал о рыцарском посвящении.

— Почему? — никак не мог понять чернокожий воин. — Вы же видели, мессир, что я всё лучше и лучше управляюсь с двуручным мечём. Не так хорошо, как тамплиеры, но я готов тренироваться день и ночь. Мне дважды позволили драться на тренировках в полных доспехах. Было очень тяжело, я понял, как велики белые рыцари, которые легко дерутся в доспехах. Но я сильный, я научусь, я смогу.