Анн Бренон - Нераскаявшаяся

Гильельма припомнила слова молитвы, которой научили ее отец и мать, когда она подросла. Молитвы добрых верующих. Молитва, которую говорят, когда приходит опасность: Paire sant… Отче святый, Боже правый добрых духов, Ты, который никогда не лгал, не обманывал, не ошибался и не сомневался. Не дай нам умереть в мире, чужом Богу. Ибо мы сами не от мира, и мир не для нас. Дай нам познать то, что Ты знаешь, и полюбить то, что Ты любишь…

Гильельма вздрогнула, ей стало холодно, ее скрюченные пальцы, державшие нить, ползущую к веретену, совсем задеревенели. Она погрузила руки в шерсть, чтобы вытянуть нить, а также, чтобы немного согреть их. Ее отец Раймонд Маури и старший брат Гийом, одетые в длинные темные баландраны, быстро прошли через фоганью, чтобы впустить овец в овчарню с другой стороны. Гильельма слышала громкие голоса мужчин, а также пронзительные крики Жоана. Он пытался утихомирить заигравшегося лабрита, возбужденного тем, как загоняли овец. Молодая девушка встала, чтобы приветствовать вошедших. Гийом деликатно положил ей на плечо руку и ласково улыбнулся. Все говорят, что они очень похожи: высокий Гийом с темными волосами и молочно–белой кожей и она — у них одинаковые черты лица, тот же подбородок, тот же нос. Гильельма улыбнулась в ответ. А вот и мать, Азалаис — на ней промокшая насквозь накидка; она словно возникла из темноты, неся тяжелый, круглый и неудобный предмет. Она поставила его на землю, потом обеими руками закрыла за собой дверь, оставляя вне дома влажные сумерки, и задернула плотный полог.

— Вот. Раймонда одолжила мне сито для муки. Это все ее свекровь, она хочет быть внимательной ко всем. Она также дала мне немного ячменя.

Еще несколько минут, и уже запылал огонь в очаге, зажглась калель, красноватое тепло постепенно заполнило фоганью, все лица раскраснелись, поднялся едкий запах мокрой шерсти. Дым на какое–то время задерживался в помещении, пока, наконец, не нашел себе выход через специальное отверстие в крыше, между двумя раздвижными планками. Мягкое тепло согрело и маленькую отару, жавшуюся возле людей. Ягнята все не переставали блеять. Овечек сохранят для обновления отары, а двух–трех молодых баранов, которых не отведут на осеннюю ярмарку, возможно, съедят. О чем они просят, эти ягнята, прижимаясь к своим матерям? Чего они хотят? Сидя в углу, между веретеном и ситом, Гильельма чувствовала себя покинутой, никому не нужной, чужой этой семейной жизни, кипевшей вокруг нее. Потом она услышала голос отца из фоганьи:

— Гийом уходит. В Арк. Чтобы найти Пейре. Чтобы привести его сюда, пока не поздно. А потом увидим. Мы найдем способ спасти то, что удастся… Тем временем, если дождь завтра перестанет, я еще поднимусь на крышу, чтобы перекрыть ее до зимы. Жоан, пойди займи сверло у Гийома Бенета, чтобы я мог просверлить дыры в досках.

Нельзя проговориться о добрых людях. И о Бернате тоже.

— О чем вы говорили, Гаузия Клерг и ты?

В голосе Беатрис появляются соблазнительные нотки. Она умирает от любопытства. Гильельме хорошо известно, на какие дьявольские уловки она способна.

— Ничего особенного, правда, да я и не помню, — попыталась вывернуться Азалаис.

— Таких слов случайно не говорят, — настаивала дама. — Я прекрасно слышала. Гаузия спрашивала тебя об этой бедной Гильельме, вдове Пейре Фауре, умершей и похороненной, я слышала каждое ваше слово; Гаузия спросила, все ли с ней хорошо, а ты сказала: «хорошо, хорошо»… Может, ты все же знаешь, что означает это «хорошо», а, кума? Вот никогда вы мне не хотите ничего объяснять! Чего такого хорошего вы сделали этой бедной умирающей, ты и твои друзья, приходящие в сумерках?..

Гильельма сжала зубы, стиснула пальцы на прялке. Ей хотелось бросить в лицо даме: «Оставь мою мать в покое! Спроси лучше об этом своего милого друга священника, или его брата Берната, нового графского бальи: разве их кузина Гаузия Клерг что–то от них скрывает?» Но, конечно, Гильельма не могла позволить себе ничего такого. Она повернулась к матери, молча сидевшей с печальной улыбкой. Еще совсем недавно Азалаис свободно говорила со своей кумой, и казалось, что та тоже вот–вот встанет на дорогу добра. Но сегодня приблизилась опасность, хоть и невидимая, но ощутимая. Гильельма опустила голову, оставаясь в полумраке, и стала напевать про себя, сквозь зубы: « Clergues si fan pastors… Клирики должны быть пастырями, а стали убийцами…» Кто они, наши Клерги из Монтайю, пастухи или волки?

Три женщины грелись у огня. Дни в декабре ясные, тихие, холодные. Обе кумы и маленький Арнот сидели на лавке со стороны входа, держа руки над жаровней, а Гильельма сидела напротив них, с другой стороны очага, занятая своей вечной пряжей.

— Бедная женщина умерла и похоронена несколько месяцев назад, — наконец пробормотала Азалаис, — Если Бог так захотел, ее душа почиет в мире…

Гильельма молча злилась. Беатрис явилась сюда и испортила весь день, начавшийся так хорошо. Утром вернулся из Лавеланет Раймонд Маури и принес счастливые вести. Все смеялись от удовольствия и радости, а еще злорадствовали. Наши добрые люди, просветленные мудростью Божьей! им помогли, у них оказались друзья не только в графстве Фуа, но также и на землях сенешаля Каркассона, сенешаля Тулузы и маршала де Мирпуа. Наши добрые люди! Жаум Отье и Андрю де Праде, арестованные в Лиму в сентябре, бежали из Мура в Каркассоне еще до того, как их вызвал на допрос Монсеньор Жоффре д’Абли! Они на свободе, добрые люди, приходящие в сумерках, добрые люди, приходящие ночью! Может быть, Бернат Белибаст с ними, а, может, он в Тулузе, вместе с Мессером Пейре Отье и Фелипом де Талайраком?

— Азалаис, что ты имела в виду, когда сказала, что она достигла счастливого конца, эта вдова Пейре Фауре?

Гильельма больше не могла выносить этого умильного голоса, самого присутствия дамы, заполняющего все своей жаркой телесностью и приторностью, этих красивых рук с тяжелыми перстнями, мелькающими над очагом. Она резко встала, остановила кружение веретена, повесила его на крюк на стене, сказала, что хочет собрать оставшиеся в огороде кочаны капусты, преувеличенно вежливо извинилась, завернулась в теплую шаль и вышла за двери. Как только она оказалась снаружи, косые лучи солнца больно резанули по глазам, так, что перехватило дыхание. Она похлопала по крупам обоих терпеливых мулов, поискала взглядом молчаливую компаньонку, но не нашла, пожала плечами и стала спускаться вниз убогими улочками, вьющимися между хижинами. Одновременно громоздкая и хрупкая, цепляющаяся старыми лохмотьями домишек за замерзшую землю, Монтайю погружалась в молчание. Не было слышно даже звона молота о наковальню. Редкие прохожие, встречавшиеся Гильельме, едва кивали ей головой в знак приветствия. Повернувшись спиной к заходящему солнцу, Гильельма вышла из деревни и направилась в сторону церкви Святой Марии во Плоти. Когда она проходила мимо последних домов, у самой церкви, под скалой с окаменевшими следами, ее снова встретило солнце, белое зимнее солнце, катившееся над заледенелыми пастбищами, уже над самым горизонтом, над землей Саулт и ущельем Лафру. Она повернулась к четырем пикам, вонзавшимся в серебрящееся небо над покрытыми инеем лугами, и ее сердце дрогнуло от внезапно нахлынувших теплых чувств. Счастливые образы детства нежданно пронеслись перед ней. Пейре, уже взрослый и уверенный в себе, вместе с ней, среди овец, на фоне широкой панорамы гор Андорры и дю Паллар, с такими голубыми и острыми вершинами, которых не увидать из Монтайю, ибо они видны только на большой высоте, где до самого края земли открывается широкий горизонт от самой зубчатой вершины Орлю до массива Таб…