Анн Бренон - Нераскаявшаяся

Дома были гости, и все сидели возле огня. По фоганье разносились вкусные запахи поспевающего ужина. У Жоана от счастья перехватило дыхание. У него был хороший повод улыбаться снегу! Вместе со снегом в дом привалило счастье. Вернулись двое старших братьев — Гийом привел с собой Пейре, которого Жоан давно уже не видел. За столом вместе с ними, рядом с отцом, сидел еще один молодой человек с пронзительным взглядом, которого мальчик видел до этого пару раз — из добрых людей, о которых нельзя говорить с соседями. Жоан повис на шее у Пейре, а потом, убаюканный родными запахами и теплом овечьей шубы, которую так и не удосужился снять, начал клевать носом. Но когда его мать Азалаис и старшая сестра Гильельма стали расставлять миски для гостей и накрывать на стол, он внезапно ощутил страшный голод. Он был так голоден, как волки зимой в горах!

На столе не хватает хлеба, а в ларе не нашлось достаточно муки, и пришлось смешать ячмень и пшеницу, чтобы испечь хлеб, который почти не поднялся. Что мы будем есть весной? Как нам дотянуть до нового урожая? Нужда стала привычной гостьей. Граф де Фуа и сенешаль Тулузы запретили вывозить зерно из этих земель. Таможенные препятствия для вывоза зерновых практически непреодолимы. Но этих запретов недостаточно. На этих землях все равно живет больше людей, чем может прокормиться.

Раймонд Маури оставил свои мрачные мысли и повернулся к гостям. Четверо мужчин — отец, двое старших сыновей и добрый человек Фелип де Талайрак, монашеское имя Фелип де Кустаусса, сидели за столом; Гильельма и Азалаис поставили на стол дымящийся и вкусно пахнущий котелок, наполнили свои миски тушеной в оливковом масле капустой и уселись на лавке позади очага, вместе с детьми — чернявым Жоаном и рыжеватым худеньким Арнотом. Когда все уселись, и женщины поставили миски на колени, добрый человек медленно поднялся, и какое–то время оставался неподвижным, стоя за столом. Потом он взял в правую руку убогий круглый хлебец, завернул его в белую салфетку, конец которой положил себе на плечо, склонил голову, полузакрыл глаза и тихо пробормотал какие–то неразборчивые слова. Все смотрели на него и слушали. Отец видел его в профиль, а Гильельма смотрела ему в прямо лицо, тщетно пытаясь читать по губам то, что он произносил. Наверное, это по–латыни. Фелип был еще совсем молодым человеком, небольшого роста, с гладко выбритым лицом, острым носом и пронизывающим насквозь взглядом. Когда он говорил, его слова будто обладали какой–то естественной и непреодолимой властью. Перестав шептать про себя слова молитвы, он поднял голову, обвел всех присутствующих проникновенным взглядом, посмотрев каждому в глаза, и очень выразительным голосом заявил:

— Вот хлеб, благословленный добрыми христианами, хлеб Слова Божьего, преломляемый между людьми в память Тайной вечери Христа и апостолов Его. — Молодой монах разрезал хлеб на столько кусков, на сколько было возможно, раздал каждому по кусочку, и добавил с улыбкой, перед тем как сесть за стол снова. — Видите, как лгут попы: они произносят над хлебом те же слова, что и мы, но заявляют при этом, что хлеб становится Телом Христовым. Однако вы же сами видите, что это неправда. Мы же, когда мы благословляем хлеб, то просто говорим правду и называем его тем, чем он есть на самом деле: благословленным хлебом.

Трое Маури, отец и старшие сыновья, заулыбались в ответ Фелипу. Азалаис глядела на проповедника, задумавшись о чем–то. Гильельма, жуя хлеб, представляла себе вечерю Иисуса Христа: разноцветные завесы, подобные витражам, красивых молодых людей с таинственными улыбками, освещенных далеким светом, словно падающим из церковных окон, тем светом, в котором все видится так, будто этого не может быть, будто это во сне. Стекла окон сияют тем же неземным блеском, какой она видела в церкви Сен — Винсент в Аксе. И сами витражи подобны каменным окнам замка, только больше. Похожие, но более широкие, высокие, и свет, бьющий из них, ослепительный, как солнце, проникающее в открытые слуховые окошки, проделанные в досках у основания крыши. И Гильельме казалось, словно этот свет вошел в их дом, затопив в своем сияющем блеске руки гостя…

Фелип де Кустаусса принес очень плохие вести. Покинув Тулузэ, он немедленно отправился в Сабартес, чтобы встретиться с Гийомом Отье и Андрю де Праде в одной из деревень на горных карнизах над Аксом или Тарасконом. Пейре и Гийом Маури, возвращавшиеся из Разес, присоединились к нему в Белькер, в доме одного из добрых верующих, и провели его до Монтайю. Добрый человек говорил тихо, ясным и чистым голосом, но об очень печальных вещах. Инквизиция диацеза Тулузы начала скоординированные действия с Инквизицией диацеза Каркассон. В доме на улице Этуаль, в Тулузе, умерла добрая женщина Жаметта, умерла после долгой болезни, как раз перед волной преследований. Пейре Бернье, его жена Сердана и он сам, Фелип де Кустаусса, похоронили ее в саду одной доброй верующей.

Она, эта добрая христианка, не дожила до тех ужасов, которые начались позже. Она умерла до того, как начались облавы. Облавы и «зачистки» целых деревень. Информаторы, доносчики, шпионы, предатели, ищейки Инквизиции — все это злобное отродье доставляло огромное количество точной информации. Жители Борна, Верльяка на Теску, Монклера в Кверси, Ла Гарде де Верфей, и других мест — все они, связанные и под конвоем, были доставлены в Дом Инквизиции в Тулузе, в Нарбоннский Замок. Облавы начались и в самой Тулузе. Вся эта операция была методично скоординирована с действиями каркассонского инквизитора, Жоффре д’Абли, который одновременно организовал розыск в Лаурагэ, и особенно в Верден — Лаурагэ, Лабеседе и Прунете, где верующие особенно многочисленны и преданны. К счастью, Пейре из Акса и его сын Жаум в это время находились в Альбижуа. Сам он, Фелип, бежал вместе со своим послушником и учеником, Раймондом Фабре, которого теперь все нежно называют Рамонетом, в сопровождении Гийома Фалькета. Они несколько недель прятались во Флеранс, в Гаскони, в диоцезе Ош. Но Пейре Бернье, который решил вернуться в родную деревню, в Верден — Лаурагэ, был арестован вместе со всеми взрослыми жителями своей деревни и приведен в Каркассон, чтобы предстать перед Монсеньором Жоффре д’Абли.

— Он ничего не скажет, он никого не выдаст, нечего беспокоиться, — внезапно заявил добрый человек. — Это настоящий друг.

Все опустили головы.

Глаза Гильельмы наполнились жгучими слезами. Добрая женщина умерла. Добрые люди и их друзья в опасности. Храбрый Пейре Бернье в тюрьме, в Муре Каркассона. Что же еще ожидает их на жизненной дороге и на дороге веры?

Среди гостей воцарилось молчание.

Пейре Маури, сидя за столом напротив отца и плечом к плечу, словно с родным братом, добрым человеком Фелипом, украдкой поглядывал на Гильельму, которая ела в углу подле очага. Он мысленно подсчитал: ей уже семнадцать. На какое будущее может надеяться эта семнадцатилетняя девушка в такое тяжелое время — время печали, страданий и сомнений? Конечно же, отец захочет как можно скорее выдать ее замуж. Уже невозможно рассчитывать на ее брак с Бернатом Белибастом, беглецом, семья которого разрушена и его нынешняя судьба — полные опасностей дороги. Чего ожидает сама Гильельма? Ее лицо непроницаемо. Когда она вот так безмятежно смотрит на мир своими огромными, ясными, янтарными глазами, обрамленными длинными ресницами, с повязкой, одетой на чисто вымытые волосы, отчего ее острые скулы сильно выдаются, а подбородок кажется еще более волевым, чем обычно, то она выглядит вполне удовлетворенной жизнью. Но что кроется за этим упрямством и этой решимостью, незаметными за ее скромными манерами? Внезапно тишину нарушил ровный, немного ироничный голос отца: