Анн Бренон - Сыны Несчастья

— Я, Раймонд Пейре, не потерял ничего из своего имущества, а вот Вы, Пейре Маури, можете потерять всё!

Я едва успел ответить ему, что это, вообще–то, моя проблема, а не его, как он стал громко кричать — а его верхняя губа приоткрыла два зуба, как будто он был готов меня укусить — что я паршивый еретик, и что он не хочет больше видеть меня у себя, пока я не пойду и не получу отпущения грехов у папы и инквизитора.

Я оставался спокойным. Этот человек не заслуживал моего гнева.

— Если Вы не хотите меня видеть, то я Вас — тем более! Я и говорить то с Вами не хочу. Но я работал на Вас вплоть до этого самого вечера, и еще до Вашего ухода Вы должны были мне шестьдесят су. Так что лучше заплатите мне то, что Вы должны, а уж со своими проблемами я разберусь сам.

Он не ответил ничего. Какое–то время молчал, а его верхняя губа конвульсивно дергалась, словно птичий клюв, пытающийся клевать его собственный нос. Я видел, как раздувались и дрожали его ноздри, как напряглись его плечи, а потом, даже не скрывая того, что у него со злости перехватило дыхание, резко повернулся и громко захлопнул за собой дверь дома. Я знал, что этот человек не заслуживает моего гнева, но этот гнев клокотал в моей груди и заставлял меня скрежетать зубами, и я еле удержался от желания войти за ним в дом и напподать там ему как следует. Но я взял себя в руки, и не медля более ни секунды, пошел, сжимая кулаки и пытаясь утихомирить свое сердце, в дом моего кузена Раймонда Маулена.

Я ворвался в фоганью и застал их всех за столом. Раймонда, его жену Эглантину, тещу Беренгеру, и даже юного идиота.

— И ты тоже, Раймонд, и ты тоже? Ты тоже ходил признаваться? В преступлении, в своей вере в добрых людей? И ты тоже поклялся, что никогда больше не примешь их у себя, а если увидишь, то немедленно на них донесешь? И ты тоже получил папское отпущение грехов?

Сгорбившись за столом, Раймонд Маулен вздохнул, уронил подбородок на две скрещенные руки.

— Присядь, Пейре, выпьем. — Его голос был напряженным, немного срывающимся, но дружественным, как и его добрые глаза, которыми он жадно в меня всматривался. — Да, я исповедался, да, я теперь получил отпущение грехов, и я больше ничего не боюсь, ни за свою жизнь, ни за свое добро. Мы все принесли письма от Монсеньора Беренгера Фредоля, завизированные теперь и Монсеньором Жоффре д'Абли. И всё, что у нас было конфисковано, теперь нам возвращено. И нас больше никогда не будут беспокоить по вопросам ереси. Пейре, почему ты не пошел с нами? Это меня очень огорчает. Если бы ты пошел с нами, то сейчас был бы не во что не замешан. Был бы вне опасности…

Я упал на лавку напротив него. Он протянул мне кубок с вином, он смотрел на меня мягким и печальным взглядом. Мое сердце постепенно утихало и перестало так тяжело стучать, а то оно чуть не выскакивало из груди. Но теперь меня охватила глубокая скорбь. А он всё продолжал своим теплым голосом искусителя:

— Возможно, еще не слишком поздно, Пейре. Я уверен, что еще можно что–то сделать. Если ты захочешь пойти покаяться инквизитору Каркассона, то я готов сопровождать тебя. Тебе вовсе не нужно идти получать отпущение грехов у папы. Теперь Монсеньор Жоффре д'Абли знает людей из Арка. Ты ему как следует и искренне исповедуешься, и он отпустит тебе грехи, как и мне отпустил, как отпустил нам всем. И если ты хочешь, Пейре, я пойду вместе с тобой.

Я не стал пить, я поставил кубок на стол и поднялся. Я сказал, что мне нужно возвращаться к моим овцам, а сам стал думать, что же мне теперь предпринять. Я знал, что мне надо поговорить с моим братом Раймондом и шурином Гийомом Марти. В ту же ночь я покинул Арк. Ханжи и лицемеры всегда останутся ханжами и лицемерами. И они первыми предадут свою веру. Из дома Эсканье все еще слышались причитания и плач. На несколько секунд передо мной возникло лицо юной Эксклармонды. А потом, и тоже на миг, но как будто издали, я увидел Бернаду д'Эсквина. Но я уже знал, что все это мне придется покинуть. Мой дом, несколько пядей земли, всех, кого я когда–то считал своими друзьями, и на кого возлагал надежды, эти несчастные шестьдесят су, которые мне задолжал Раймонд Пейре, но также и то, что оставило во мне самые дорогие воспоминания — белую Канигу, скрывающуюся за массивной Бюгараш, дождь из ангелов в морском ветре, напевный голос доброго человека Жаума, стены цвета охры, которые я строил, свет калели, выхватывающий из темноты подвижные лица моего друга Берната и доброго человека Амиеля. Всю счастливую долину.

Через неделю я был уже в дороге, а вместе со мной шел мой брат Гийом. Мы возвращались в Монтайю. Он пошел меня искать по просьбе отца. Я оставил овец под охраной брата Раймонда. У меня с собой почти ничего не было, разве что красивый шерстяной плащ, который я отдал выткать из остатков шерсти, состриженной этой весной, да денег в кошельке, которые я собирался отдать отцу. Всё остальное — поле, жалование и дом — я бросил. Я ушел из земли Арка, из прочесываемого расследованиями Разес, где больше никто и ничто не могло меня защитить. Я испытывал только горькое удовлетворение от мысли о том, что ни Раймонд Маулен, ни Гийом Эсканье — ни даже Раймонд Пейре — не донесли на меня перед моим уходом. Мы шли быстро, Гийом и я. Сначала в Кийан, затем поднялись в землю Саулт, где нас встретил первый снег. Мне хотелось взять его в руки, ощутить его вкус. Когда мы прошли Рокефей, Гийом сказал мне, что нас могут арестовать в горах Сабартес точно так же, как и в низине. Но он улыбался.

Рождество в Монтайю, в кругу родных и близких, в фоганье моей матери. Я хорошо осознавал, что, возможно, я здесь в последний раз, что это мое последнее Рождество в Монтайю. Потому что сюда уже пришли холод, голод и страх. Кто знает, сколько еще времени добрая воля нашего графа, Мессира Гастона де Фуа, будет защищать нас от Инквизиции. После праздников, когда я снова попытался наняться к своему старому дяде Арноту Форе, чтобы не сидеть на шее у родителей, меня настигли слухи. Шептались, будто я бежал из Арка с поникшей головой и пустыми руками. Что я — беглец из–за ереси. Через Гийома Белота, кума моего брата Гийома, Арнот Форе передал мне, чтобы я к нему даже не совался. И эта ужасная правда меня ошеломила. Я стал опасным, я приносил беду. Одно мое присутствие могло скомпрометировать близких, привлечь к ним внимание следователей Монсеньора Жоффре д'Абли.

Я стал зачумленным, носителем еретической заразы.