Дмитрий Барчук - Александрия-2

Я не возражал.

Но очень скоро его стремление установить свои порядки в Новой Жизни наткнулось на противодействие с моей стороны.

– Ланский, я приказываю вам пересмотреть смету на питание поселенцев и привести ее в соответствие с установленными нормативами! – орал он, брызгая слюной.

– Но эти люди сами зарабатывают эти деньги в очень трудных климатических условиях, причем мы еще переводим значительные суммы в Красноярск, – попробовал возразить я.

– Что?! – благим матом взревел Румянцев. – Ты мне перечить вздумал! Да я тебя в карцере сгною! Ты у меня кровью харкать будешь! Развел тут, понимаешь, частную лавочку. Да стоит мне только пальцем пошевелить, из тебя мигом твои же политические собратья петуха сделают. Последний раз спрашиваю: исправишь смету или нет?

Я отрицательно покачал головой.

Майор вскочил со стула и забегал по своему кабинету, сжимая кулаки. Я чувствовал на себе всю его ненависть и знал, что, будь его воля, он бы прямо сейчас размазал меня по стенке. Но все равно сказал ему:

– Новая Жизнь – уникальное исправительное заведение. Здесь уже сложились свои традиции и порядки. Ссыльные мирно уживаются с местными жителями, у охранников работы почти нет. Они работают в артелях наравне с заключенными и получают за это очень приличные по здешним меркам деньги. Пожалуйста, не ломайте это хрупкое равновесие. Мы обречены на мирное сосуществование. От нас до ближайшего населенного пункта – больше сотни километров. Не надо делать из людей зверей.

– Что!!! Ты, гад, меня пугать вздумал?! Да я… я тебя… Вон!!!

Я чуть не оглох от этого крика и молча вышел из кабинета.

С должности бухгалтера меня сняли и перевели истопником в коптильный цех. Рацион питания Румянцев урезал. Мясо мы стали получать три раза в неделю, и то одни лишь кости и субпродукты, хотя наше подсобное хозяйство продолжало выращивать упитанных бычков. Однако почти все освежеванные туши мы отправляли на «большую землю». Мое предложение о строительстве колбасного цеха так и осталось нереализованным. Рыбы мы вообще не видели. Весь улов перерабатывался в консервы и складировался до начала навигации.

Колонисты сильно исхудали и осунулись. Не мудрено, что стали случаться кражи. По каждому случаю Румянцев проводил следствие и жестоко наказывал виновных.

Однажды летом рыбаки выловили большого тайменя и, несмотря на окрики охранников, тут же разделали его и съели сырого с солью. Об этом происшествии узнал комендант. На вечерней поверке он выкрикнул пять фамилий и приказал выйти из строя названным людям. Он велел им раздеться до трусов. Потом охранники привязали их столбам и в таком виде оставили на плацу без одежды и каких-либо средств защиты от гнуса до полуночи.

Кто никогда не был в здешних краях, тому сложно представить всю жестокость этого изуверского наказания. В начале лета по вечерам здесь вообще лучше из дома не выходить. Ибо от комаров, мошки и мокреца света белого не видно. Не стаи, не рои, а настоящая тьма голодных кровожадных насекомых в мгновение ока облепляют тебя со всех сторон. И вот на съедение этим кровососущим тварям и обрек пятерых рыбаков майор Румянцев. Через четыре часа провинившихся развязали и отнесли в лазарет, но выжили из них только двое. Остальные скончались от укусов и потери крови.

В Новой Жизни запахло грозой. Во всех артелях народ шушукался и роптал. Комендант тоже испугался не на шутку. Он не рассчитал, что здешние комары окажутся столь прожорливыми, что за несколько часов выпьют всю кровь у зэков. Он опасался не только инспекции из Красноярска, но более всего – бунта в колонии. Поэтому и приказал своим подчиненным быть в полной боевой готовности.

– Ты не представляешь, дед, какие это золотые парни были. Мы же столько лет с ними одну сеть тянули, считай, все протоки в округе вместе исходили. И из‑за какого-то тайменя скормить этих ребят комарам! Нет, дед, я их смерти коменданту не прощу. Их душам на небесах успокоения не будет, пока эта сволочь жива, – жаловался нашему хозяину Кандыба, натачивая топор.

– Не по-людски, конечно, поступил начальник. Но ведь бунтовать-то, Иван Васильевич, – тоже грех великий. Не по-христиански это, – пробовал отговорить квартиранта от необдуманного поступка дед Егор.

– А я вообще – атеист. И знаю только одно: зло должно быть наказано. А ты, олигарх, как? Пойдешь с нами или дома останешься? – поставил меня перед выбором бывший депутат Государственной думы.

– Я бы все-таки дождался инспекторов из Красноярска. Насилие порождает насилие, – попытался я достучаться до рассудка коммуниста.

– Поздно… – успел произнести Кандыба.

В дверь и в окна стали интенсивно стучать.

– Кого принесла нелегкая, на ночь глядя, – проворчал дед Егор и направился к двери.

Однако она не открывалась. Он навалился на дверь всем своим телом, но она все равно не поддалась.

– Так они же нас заколотили в избе гвоздями. И дверь, и ставни на окнах, – догадался хозяин.

И только он произнес эти слова, как в доме вдруг сильно запахло бензином.

Кандыба вскочил с лавки и закричал:

– Они решили нас спалить здесь!

Из сеней повалил едкий дым.

Мои товарищи испуганно заметались по дому в поисках выхода. Кандыба с разбегу пытался вышибить дверь, а дед пробовал топором отковырять ставни. Мною же овладело какое-то безразличие. Я сидел на своей лежанке и равнодушно смотрел, как дым заполнял комнаты и языки пламени уже врывались вовнутрь.

«Ну вот и все, – подумалось мне. – Побеждает тот, кто наносит первый удар. Комендант опередил всех. Как мудро: без Кандыбы и бунта никакого не будет, и меня не надо выпускать на свободу. Недооценили мы Румянцева. Какая разница: кто победит, а кто проиграет? Всё равно все на том свете будем рано или поздно. Мой час, похоже, настал…»

Пламя уже вовсю бушевало в доме, когда Кандыбе удалось вышибить дверь. Он подскочил ко мне и взвалил на свои мощные плечи мое уже почти бесчувственное тело.

«Странно, но комары с улицы куда-то исчезли. Наверное, испугались огня», – подумал я и закашлялся от свежего воздуха.

Лысый великан бережно, как малого ребенка, положил меня на траву. Я заметил, что у него обгорело все лицо, но всполохи пожара еще отражались на его блестящей лысине.

– А где дед? – встрепенулся бывший депутат. – Он ведь остался в доме!

Кандыба вскочил и бросился в объятую пламенем избу. Едва он скрылся в стене огня, как раздался страшный треск, и пылающая крыша обрушилась вниз, похоронив под собой моего спасителя и хозяина дома.

Санкт-Петербург. Июль 1836 года

Коляска, запряженная вороными рысаками, подняв облачко пыли, остановилась у ворот Александро-Невской лавры. Кучер проворно соскочил с козел, открыл дверцу и, поддерживая владыку под руку, помог ему спуститься на землю. Митрополит Серафим был стар и немощен, а тут еще простудился во время крестного хода, поэтому сейчас кое-как передвигал ноги. Из калитки к нему на помощь поспешили монахи.