Дмитрий Барчук - Александрия-2

Федор Кузьмич отвернулся, чтобы скрыть от собеседника свою брезгливость.

Он стоял у окна в шитом золотом генеральском мундире и смотрел на улицу, где проезжали в вечерних сумерках экипажи. Скрипнула дверь. Он обернулся. Свет из окна падал сбоку, поэтому вошедший мог созерцать лишь темный царственный профиль с длинными бакенбардами.

– Ты привез его? – спросил император.

– Да, ваше величество. Я оставил его внизу. Прикажете пригласить?

– Конечно, зови… Нет, постой. Как он выглядит? Сильно изменился?

– Постарел. Поседел. Отрастил бороду. Стал еще более молчаливым. Но это, без сомнения, он.

– Что ж, приглашай брата. И, пожалуйста, принеси нам водки и чего-нибудь закусить.

Дверь скрипнула снова, и в комнату вошел высокий человек с плешивой головой и длинной седой бородой.

Какое-то время они безмолвно стояли друг против друга: царь нынешний – у окна и бывший – у двери. Брат изучал глазами брата. О чем думал каждый? Опасался ли Николай конкурента в лице воскресшего Александра? Допускал ли победитель Наполеона, что эта семейная встреча может стать последней в его жизни? Может быть, за дверью уже поджидают его убийцы с кинжалами? Но ни тот, ни другой не подал виду, что чего-то боится.

Первым сделал шаг навстречу Николай. Он подошел вплотную к брату, посмотрел в его небесно-голубые глаза и быстро обнял его, чтобы тот не увидел набежавших ему на глаза слез.

– Оказывается, не только Христос воскрес из мертвых, – проговорил он, уткнувшись в мягкую бороду.

– Не богохульствуй! – строго по праву старшего сказал Александр. – Хотя я и прошел Дорогой скорби, по которой нес свой крест Спаситель, но в царстве мертвых, в отличие от него, не был. Правда, не раз уже готовился отправиться туда.

– Но почему ты не писал мне? – с обидой произнес император. – Последнее письмо от тебя я получил из Греции, когда ты просил меня помочь нашим православным братьям в борьбе с османами. Докладываю: я выполнил твои пожелания. Греция теперь свободна.

– Извини, у меня не было возможности писать.

– Но где ты был все эти годы? Шервуд отправил свое последнее письмо из Бомбея. Сообщил о гибели Джона и что вы отправляетесь в Калькутту, а потом пришло известие с Цейлона о вашей гибели.

– Я выплыл на отдаленный остров в океане и прожил там пять лет среди туземцев. У меня была семья. Жена и сын. Но они погибли от огромной волны.

– Жаль, – скорбно сказал Николай. – Я бы хотел увидеть своего племянника.

– Потом я добрался до Тибета и жил в буддийском монастыре. Я много где еще был, ваше величество, всего и не упомнишь.

Император прошелся по комнате и снова встал возле окна.

– А я вот, как видишь, царствую, несу бремя власти. Иногда я тебе завидую, твоей бесшабашной удали. Вот так взять бы все и бросить, и уплыть куда глаза глядят. Путешествовать по разным странам и морям. Это ли не счастье? Но я так не могу. Чувство долга, ответственность за страну не позволяют мне сделать это. В отличие от тебя, я не мистик и не романтик. Я не люблю философии. Мне нравятся инженеры. Надо заниматься не любомудрием и поиском смысла жизни, а строить крепости, мосты и дороги. Во всем нужен точный расчет и порядок. А для этого нужна сильная власть и закон. Я есть их олицетворение в Российской империи. Ты знаешь, как меня называют придворные? Весьма поэтично – «Дон-Кихот самодержавия». В моем царствовании нет твоего блеска. Я не расширил, как ты, границы империи. За эти одиннадцать лет я присоединил только Эриванское и Нахичеванское ханства к оставленному тобой наследству. Хотя мог бы поддержать восстания балканских народов против османов и осуществить вековую мечту нашей династии – завладеть Константинополем. Но я этого не сделал. И даже вопреки имперской логике, когда нашему заклятому врагу турецкому султану пришлось совсем туго: его египетский вассал Мегмет (так в России называли Мухаммеда Али. – авт.) готов был захватить Стамбул, я пришел ему на помощь и послал наш десант на берега Босфора. Никто – ни англичане, ни французы, ни австрийцы – не поверил в мое бескорыстие. А зря. Я и поныне убежден, что народы должны быть покорны своим верховным правителям, какую бы веру они ни исповедовали: христианскую или магометанскую. Без этой покорности невозможна никакая империя.

Николай Павлович подошел к столику, на котором стояли оставленный Клейнмихелем графин с водкой и блюдо с легкой закуской.

– Выпьем за встречу? – предложил он брату.

Александр отрицательно покачал головой.

– Ты же знаешь: я никогда не любил водки. А сейчас вообще почти не пью.

– Как хочешь, – сказал император, налил себе рюмку и выпил ее одним глотком.

Потом спросил:

– Зачем ты только дал этим полякам конституцию?

Александр промолчал.

– Ты же знал, что я всегда буду чтить законы, какими бы они ни были. Это вы с Константином, потакая во всем полякам, спровоцировали их на восстание. Не было бы вашей конституции, не пролились бы реки крови. Вы просто меня подставили в очередной раз. Белоручки и чистоплюи! Наворотили дел, расплодили вольнодумцев, а расхлебывать заваренную вами кашу пришлось мне. Я удивляюсь, как меня не убили в первый день моего царствования на Сенатской площади. Я взял на себя грех и вздернул на виселице главарей бунта, а остальных отправил в Сибирь и на Кавказ. И то, что империя до сих пор цела, – это моя заслуга, а не твоя. Это мое царство!

– Я знаю, – тихо произнес старший брат.

– И зачем же ты тогда вернулся?

– Хочу умереть на родине.

– Это можно устроить очень быстро.

– И это я тоже знаю.

Николай еще налил водки, но пить не стал.

– И как ты себе представляешь свою жизнь здесь? – спросил он Александра.

– Я очень виноват перед тобой и отечеством, – тихо начал странник. – Мне нет прощения, и я готов понести любое, самое тяжкое, наказание. Ты правильно считаешь меня соучастником восстания декабристов и польской смуты. Я готов разделить участь этих людей.

– Виселица или каторга?

– Тебе решать.

Николай Павлович задумался, а потом поднял рюмку и произнес короткий тост:

– За твое здоровье, брат.

А потом спросил:

– А почему бы тебе не удалиться в монастырь и там замаливать свои грехи? Ты же ради этого оставил трон?

– Мои устремления сильно изменились с той поры, – честно признался Александр. – Бог всегда пребудет в моей душе, но монашеское послушание – не для меня. Все равно я был и останусь светским человеком, и грех гордыни мне вряд ли удастся в себе преодолеть. К тому же не забывай, что я уже отпет. Как ты представляешь себе монаха, душа которого отпета? Мне не нужно никакое богатство. Я готов к самой жалкой жизни. Роскоши материальной я предпочту богатство духа. Но все же я хотел бы жить в миру, среди людей.