Александр Войлошников - Пятая печать. Том 1

Неожиданно в «Зал ожидания» заглядывает Утюг. Сегодня он дежурит по ДПР. Утюг пристально разглядывает меня. От созерцания такого жалкого зрелища чугунная морда Утюга слегка очеловечивается. В напряженной тишине что-то скрипнуло — это в зловещих недрах Утюга шевельнулась какая-то умственная загогулина, быть может, главная — пищеварительная. Под пронзительным взглядом крохотных глазных бусинок, пристально глядящих из узких прорезей глаз, я цепенею, как кролик перед удавом. Чем примитивнее зачугуневшие мозги удава, тем сильнее его гипнотическое действие на нежные мозги кролика. На недвижной харе Утюга от рождения застыло чугунное выражение несгибаемой воли и дремучей глупости. А в глазах — дубовая уверенность «во всемирной победе советского строя» и гордость от участия в этой победе.

— Че тут, сукин сын, затырился?

А что, если не поддаваться гипнозу? Стряхнув оцепенение, я чеканю логическую шараду:

— Я-то — сукин сын… а мой отец — товарищ Сталин!!

Морда Утюга перестает чугунеть, теперь она бронзовеет.

— Че бормочешь, падла дохлая?! Свихнулся, говнюк, че ль?? — теряется Утюг, утратив гипнотические свойства.

— А читать умеете? Для кого в столовке плакат: «Дорогой наш отец товарищ Сталин»… наш отец! Понятно?.. «спасибо за наше»… на-аше! Не ваше — мордва-чуваши, — а за на-а-аше!! — «счастливое детство»!! Или этот лозунг не про нас, или вам он не нра, и вы не «за наше счастливое детство», а против?? Тогда пишите заяву в НКВД! — выпаливаю я уже с радостной уверенностью в победе над гипнозом Утюга. Действительно, Утюг озадачен. У него появляется кое-какое выражение лица из-за брожения мыслИ в его кумполе. Я представляю, как мыслЯ, в беспросветную пустоту забредя, там пробирается и на паутину натыкается. Медицина открыла, что наличие мозга влияет на образ мыслей. Но у гебистов не бывает мыслей: потому как если и есть извилина, то она в заднице. Поэтому Утюг с хитростью, присущей простейшим, выруливает разговор туда, где его преимущество неоспоримо:

— Ты че такой вумный? Я тя выведу на чисту воду! Хто в хоридоре утюх нашхрябал?! А??

— Не… не знаю… — теряюсь я при таком крутом повороте дискуссии и теряю способность думать под гипнотическим взглядом удава, не сомневающегося в своем праве пожирать кроликов.

— Хы-ы!.. Не зна-ашь?! Щас узна-ашь! Все узнашь, все-все!!

Утюг хватает меня за ухо, больно закручивает его и волочет меня к познанию всего-всего-о-о!!..

— О-о-о!!! — кричу я, признавая поражение в диспуте и не стремясь к познанию «всего-всего»! В коридоре на крашеной панели кто-то кусочком известки изобразил утюг с узенькими глазками, похожий на урыльник Утюга.

— А ну стери!

— А чем?

— Хуч мордой своей, вражьей! — ухмыляется Утюг, по-начальственному уверенный в своем остроумии. Поплевав на ладошку, я с сожалением стираю, быть может, шедевр сюрреализма: «Портрет Утюга».

— Марш в спальню! — командует Утюг и величаво удаляется в дежурку, заперев дверь в коридор. А я возвращаюсь в Зал Ожидания, чтобы предаться традиционному занятию всех отшельников: поиску вшей и смысла жизни.

Если бы год назад кто-то высказал мне мысли, которые сейчас переполняют мою соображалку, — я бы с кулаками на него бросился! Но за полгода жизни в ДПР весь горький и противоречивый сумбур в душе, с которым привели меня сюда, сложился в стройную идею выстраданных убеждений. Идея эта крепнет с каждым днем, проведенным в ДПР, обрастая новыми доказательствами своей достоверности. Страшная идея, но неопровержимая…

Когда-то величавый покой Птолемеевой системы мироздания сменила головокружительная теория о том, что наша Земля кружится вокруг Солнца. И человек, привыкший к жизни в незыблемом, престижном центре мироздания, вдруг оказался межзвездным скитальцем на маленькой планетке, запузыренной в пустоту космоса. Но люди поверили в систему Коперника потому, что она ответила на все вопросы туманной небесной механики, изрядно подзапутанной Птолемеем.

Так же одна еретическая мысль: «Сталин — пахан банды уголовников, захвативших власть»— объяснила аресты героев Гражданской войны и тот кошмарный абсурд, который царит в СССР. Но как трудно избавиться от привычных представлений о справедливом советском строе и мудрых вождях партии ВКП(б) и поверить в то, что партия, уничтожив настоящих коммунистов, объединила в себе отъявленных негодяев и ворюг, превратившись в крепко спаянную страхом, алчностью и властолюбием Всесоюзную Кодлу Подонков (барыг) — ВКП(б)!

Потому-то так деликатно, без насмешек, постепенно готовят огольцы каждого новенького пацана к тому, чтобы он, будто бы самостоятельно, дотумкал бы до такой простой, но страшно еретической мысли: «Сталин — преступник. Он убийца и предатель». Раз наши родители, которые самые честные, самые умные, — враги народа, партии и СССР, то мы-то уж…

А того, кто не способен постичь такую логику, ожидает судьба Рябчика. Был такой мировой пацан… жил бы с нами, если бы не его несгибаемая вера в непогрешимость советской власти и Сталина. Меня и Рябчика в один день в ДПР привели. Это Рябчика Гнус сразу направил в кондей. И до самой Присяги мы дружили, откровенно обо всем говорили, аж до разбитых сопаток. Но, увы… мог Рябчик возненавидеть кого угодно, даже меня, но не советскую власть и не Сталина. Был он воспитан как бетонная балка — несгибаемо. Но и родителей своих, коммунистов, не обвинял он ни в чем — верил им. Так попал Рябчик в логически неразрешимый тупик.

Когда отказался он от антисоветской Присяги, то стал изгоем среди нас — «врагов советского народа». Надеялись мы — одумается. Невозможно жить Робинзоном в таком коллективе, как наш, — изолированном со всех сторон надежнее, чем остров в океане… в коллективе, замкнутом во всех смыслах этого слова. Тут друзей выбирать не приходится: от них никуда не уйдешь! А Рябчик ушел… в мир иной. В умывалке повесился ночью. И не стало у него проблем ни с пацанами, ни с родителями, ни с советской властью. А для понтА, чтобы пацанов припугнуть, огольцы слух пустили: будто бы Рябчика осудила и казнила таинственная «правилка» за то, что он от Присяги отказался и согласился Гнусу стучать. И все в это поверили, кроме меня. Ведь никто с Рябчиком так откровенно не говорил, как я: замкнутым он был пацаном, никому не доверял, кроме меня. И заложить он мог только меня. Но слух этот я опровергать не стал. Понимаю, что против страха перед НКВД должен быть еще больший страх — страх перед таинственной «правилкой»… хотя ее и нет!

СТРАХ!!.. И днем, и ночью — страх. За себя, за пацанов, за родителей. За всех, за все, по поводу и без. Шестая часть суши планеты, закрашенная на карте красной краской, от страха пропитана клейкой слизью холодного пота. Чудовищный спрут страха душит СССР и миллионы его холодных щупалец, проникая в сердце каждого человека, сосут оттуда горячую кровь. Душный кошмар страха висит над страной. Страшно человеку поднять голову и встретить страх лицом к лицу. Страшно быть не бесформенной «капелькой», а несгибаемо твердым алмазиком — свободной, смелой личностью, подобно героям из любимых книг. Бдительно следит НКВД: не замаячила ли где-нибудь гордо поднятая голова?