Александр Войлошников - Пятая печать. Том 1

— Ты сказал? А кто?? Говори!!! — орут воспитатели, отвешивая затрещины, от которых в глазах темнеет, будто бы свет выключается. Когда воспитатели перетасовали нас по второму разу, огольцов отпускают в спальню, а нас, пацанов, выстраивают в прогулочном дворе. Молча мокнем под дождем. Чтобы узнать по голосу, воспитатели спрашивают нас по одному. Сразу раскусив эту подляну, мы шипим, как простуженные. Гнус, мокнущий под дождем, как и мы, распахивает пасть вонючую — от него чахоткой за версту смердит — и тявкает все истеричнее, шалея от самовзвода, заходясь в дурной психоте и хрипоте. Его воспитательный монолог разнообразием вариаций не отличается и каждый день повторяется:

— Я научу вас свободу любить! Понятно? Со мной не пофиксуешь! Я при Дзержинском не таким писюнам, как вы, рога обламывал. Наскрозь вас вижу, контры! Тута, сукоедины, стоять будете, пока не сдохнете! Кых-кых… Тьфу… Будь бы вам по двенадцать — все бы вы корешки ромашек из-под земли нюхали на Второй речке! Чем скорей вас уничтожат — тем лучше! Кых-кых… Тьфу… Нахрен народу на контру средствА расходовать?! Все вы — враги народа! Яблочко от яблоньки…кых-кых-кых!.. — захлебывается злобным кашлем Гнус, как цепной пес лаем. Не то — от чахотки, не то — от лютой злобы пролетарской брызгает слюной и заразными харчками. А мы стоим и молча молимся, чтобы сдохла скорей эта мразь чахоточная! И молитвы помогают: на глазах Гнус тает. Уже и в мансарду с трудом поднимается — по лестнице, падла, едва ползет, задыхается… Опасаясь заразы, гебушное начальство отправило Гнуса от себя — к детям в ДПР. Вместе с Тараканом, которому не только чахотка, а дуст — не в падлу. Надеялось начальство, что без любимой работы — пытать и в затылок стрелять — загнется курва гебушная на природе от горячих молитв невинных детских душ.

Долго мы стоим промокшие, обдуваемые прохладным майским ветерком. Гнус уже материться не может — взлаивает хриплым кашлем. А нас греет радостная надежда, что в истеричном запале не бережется Гнус и вместе с нами мокнет… а много ль надо чахоточному? Стоим мы в строю, как положено: голова покорно опущена, руки — за спиной. Поднять голову, взглянуть в лицо Гнусу — опасный аттракцион. Такой дерзости Гнус не потерпит. Подойдет к осмелевшему пацану и пнет его носком сапога по голени. А когда присядет пацан от боли — будет Гнус с чекистской виртуозностью бить ослушника начищенными сапогами с подковками по голове. Чтобы помнил он: каково поднимать эту часть организма в стране советской! Молчим мы, созерцая свои пупки. Когда мы в строю, когда мы вместе — вроде бы не так страшно… а все равно — страшно: чем это закончится?.. Вдруг откуда-то бухое Тараканище возникает и Гнусу по-тихому болботает:

— …По списочному составу… на полгода вперед…

А Гнус жмется и от злобы трясется. Потом прокашливает, сипя:

— Кхы-кхы… чесы не сдохнут — контра… я научу эту контру свободу любить… пусть поживут, чтобы было кому языком пролетарскому классу сапоги чистить!

Но отпускает нас. Закончилось кино.

Конец репортажа 3

Прошло полчаса.

Время — май 1938 г.

Возраст — 11 лет.

Место — ст. Океанская.

Ученые говорят, что животные способны к обмену информацией. Уж кто как умеет. Кто — хвостами, кто — ушами, а кто горлом на бас берет. Но ни у кого нет за тот случай недопонимания. А чем язык сложней, тем больше недоразумений. Язык шимпанзе насчитывает до полусотни звуков. А в результате — нате! — шимпанзе овладели искусством обмана! Почему б и не соврать, раз это выгодно. Вот горилла и заговорила.

Но не все обезьяны заговорили: молчат те, кто почестней, чтобы ненароком не превратиться в людей, которые придумали столько синонимов и омонимов, что словами говорить — значит мысли утаить. Ложь словом стала так правдива, что кто-то из мудрецов древних изрек: «Всякое слово реченное — есть ложь!» Так в пеленках лжи родился «гомо сапиенс».

Из-за скудости словарного запаса наши воспитатели далеки от таких филологических проблем. По количеству используемых слов им до шимпанзе далековато. В общении с себе подобными обходятся чекисты несколькими матерками, которые, по надобности, преобразуются в любое понятие. И существительное, и прилагательное, и глагол. А то и без слов обходятся — жестами. Вместо категоричного «нет» — показывают полруки. А если «нет» деликатное, то хлопают ладошкой по ширинке. Еще конкретней разговоры на пальцах: один оттопыривает большой и мизинец, а второй в ответ либо щелкает пальцем себе по шее, либо вздыхает, а большим пальцем указательный и средний потирает. Жестов и матюков у чекистов столько — сколько тем для общения. Преимущества таких бесед не только во взаимопонимании, но и в том, что в разговоре невозможно вольнодумство и крамольный в СССР юмор! А это важно для «рыцарей революции», которых Сталин назвал «идеалом для великого советского народа». Вероятно, в недалеком «светлом будущем» язык матюков и жестов останется единственным языком у идеального народа СССР из палачей и стукачей.

Но когда Гнус захотел переложить на воспитателей часть тяжкого труда по перевоспитанию чесеиров — произошел филологический сбой: язык и жесты чекистов не совсем подходили для «воспитательного процесса». Закоснелый в матерщине язык чекистов так и норовил, «для ясности», втиснуть парочку авторитетных, как «булыжник пролетариата», матюков, которые проникали даже между словами: «товарищ» и «Сталин»! Это оживляло политическое выступление, но впечатляло наповал тех, кто не достиг уровня чекистского языкознания. Поэтому инициатива Вещего Олега и Мотора проводить занятия по изучению «Биографии Сталина» нашла поддержку даже у подозрительного Гнуса. По возрасту Вещий и Мотор были старшими из огольцов ДПР. А когда созрела эта инициатива, они вошли в доверие воспитателям так, что те уважительно называли их «паханами». Заслужили они это почетное звание примитивными, а потому понятными для чекистов способами: демонстрацией силы, жестокости и жажды власти над чесиками, а главное — неукротимой тягой к доппитанию. Демонстрируя перед воспитателями силу и хамство, скрывают они то, что доппитание, которое получают паханы по их высокому статусу, попадает в желудки тех пацанов, которые в этом нуждаются. А хлесткие оплеухи, которые паханы раздают пацанам и огольцам при воспитателях, особенно при Гнусе, всем понятны и не обидны. Как доверять бразды правления тому, кто не бьет других по мордасам!

Сперва на занятиях Вещего и Мотора сидел, позевывая, кто-нибудь из воспитателей — контролировал. Потом воспитателям это надоело, потому как нарушало нормальное течение сорокаградусной общественной жизни чекистского коллектива, которая во время наших занятий радостно булькала в кабинете Таракана. Перед каждым таким собранием у Таракана появляется принесенный со станции чемодан, из которого раздается мелодичный звон бутылок. Когда чемодан открывают, чтобы достать оттуда угощеньице дежурному, то дежурку наполняет умопомрачительно волнующий запах копченой кеты. А часа через два коллектив воспитателей, крепко споянный и спаянный на совещании, шумно вываливается из дверей мансарды на крутую лестницу. Поддерживая друг друга, педколлектив сплоченно преодолевает лестницу и коридорчик с решетчатой дверью, а во дворе распадается на индивидуумов по емкости мочевых пузырей. Одни опорожняются прямо с крыльца, другие — посреди двора, а наиболее емкие, описАв по хоздвору сложную математическую загогулину, опИсивают изнутри и снаружи вонючий нужник около флигеля. А Таракан, чувствуя после мочеиспускания еще и позыв на речеиспускание, положенное ему, как начальству, возвращается к дежурному и изливает на него застойную, тоскливую муть со дна чекистской души: