Александр Войлошников - Пятая печать. Том 1

— Номер в гостинице за три дня оплачен, — продолжает Валет, — держи сару… тут около куска… Возьми и бока рыжие… Делай, что говорю. Остальное в письме. И ни-ка-кой самодеятельности! Надеюсь, обойдется… если сибиряки не будут москвичам жопы лизать. В Москве у меня конфликт с подонком из авторитетов… трекнул я, что Факир — мой отец, а он меня — жидом пархатым… вот в оборотку и обидел я его… Жди три дня, не ломай рога, сиди тихо! Если не вернусь — никуда не суй рога, а мотай в Иркутск. Адрес на письме.

Ништяк, Рыжик! Бывало хуже… в девятнадцатом, когда Одессу грабили три банды: Котовского, Мишки Япончика и Ваньки Упыря. Тогда оптимист Мойша Глейзер сказал: «Шща, господа! Это таки не большевики! Не бывает так плохо, щоб не могло бы стать хужее!»

Задумавшись, Валет нервно меряет комнату шагами из угла в угол, мурлыкая дурашливую одесскую песенку:

Остановившись посреди комнаты, тряхнул Валет пышной каштановой шевелюрой, будто бы вытряхнул из головы скверную мысль, улыбнулся:

— Мудрый Соломон, сын царя Давида, говаривал: «Есть на все Господня воля — век мне воли не видать!» Первую половинку этой фразы в Библию записали, вторую — изучают… Прав Соломон Давидович! Пришла пора завязать — надо с этим делом кончать! Жадность не только фрайера губит… Залетают, когда при казне за прикупом тянутся! Как говорил Мойша Глейзер: «Знал бы прикуп — жил бы в Сочи!» Может, все к лучшему! Завяжу на толковище… чин-чин! — кину в общак — сколь назначат — форсов хватит! Проживем!

У меня есть умение жить и с людьми дружить! И э-э-эх!! Заживем по высшему классу!! Прихватим Ирку с мамой и… «в скором поезде, в мягком вагоне» — ш-ш-ща!! — к Черному морю!! Хазу купим на берегу, чтобы жить под шорох волн! Мантулить буду… я настырный: рогом упрусь — гору сверну! Знания имею кое-какие. И тебе пора учиться! Хватит с липовым табелем носиться! Свои очхоры зарабатывай! Красиво заживем, и все пойдет путем! Как приедем на юга, так и сразу — да! Растеребил мои волосы Валет, засмеялся, крепко прижал мою лохматую голову к себе и… поцеловал в макушку! Это было в первый раз. И в последний.

Два дня сидел я в номере, прислушиваясь к шагам в гулком гостиничном коридоре. Не дождавшись третьего дня, поспешил на вокзал к скорому «Владивосток — Москва»… Поезд опаздывал на несколько часов. Говорят, только однажды в Улан-Удэ поезд пришел тик в тик, минуточка в минутку. Только это был вчерашний поезд! Томясь в ожидании, уезжающие, провожающие и встречающие одинаково стервозно надоедали дежурному и кассиру. А в это время подзагулявший поезд, как озорной щенок, весело крутил зеленовагонным хвостом на заоблачных виражах дороги на сибирских хребтах.

И я мотался бесцельно по перрону, время от времени натыкаясь на громадную бетонную скульптуру медведя, стоящего на задних лапах у входа в вокзал. И каждый раз удивлялся: зачем воздвигнута эта свирепая скульптура, загораживающая вход? Лучше бы скамеечку поставили, чтобы люди не зверели, стоя на задних лапах… И почему я отпустил Валета одного?!

В Иркутск поезд пришел на следующий день. Не раз бывал я тут с Валетом. С собою к Ире он меня не брал, в гостинице оставлял. Обижаясь за Валета, ревнуя его, испытывал я неприязнь и к Иркутску, и к Ире, представляя ее изнеженной фифочкой, которая ест и пьет на серебре и злате, а живет в том красивом доме возле моста на правом берегу Ангары, который у Жюля Верна в романе описан. Наверное, целыми днями музицирует эта фифочка… а на Валета смотрит снисходительно… ведь он на рояле не играет… Не понять ей, какой он душевно тонкий, умный, добрый поэт! Ничего не говоря Валету, я вымещал ревность в насмешках над Иркутском. И Валет сказал как-то:

— Отчасти, ты прав. Природа сделала все, чтобы на берегу златокудрой Ангары, вблизи Байкала, был самый чистый и красивый город, но человек сделал все, чтобы был тут не Байкальск, не Ангарск, а… Иркутск! В честь самой мутной реки — Иркута!..

Если театр начинается с вешалки, то город — с вокзала. Когда поднимаешься вверх из-под гнетущих сводов старинного иркутского вокзала, то оказываешься не на просторной привокзальной площади, как в других городах, а на узком, кишкой закрученном проезде, суетливо шумном, невероятно грязном. По глубоким колдобинам привокзального проезда, поднимая пыль и разбрызгивая грязь, с грохотом катят грузовики и подводы. Такое сочетание непросыхающей грязи и ненамокающей пыли — только в Иркутске!

На автобусной остановке я терпеливо опыляюсь и обрызгиваюсь в ожидании автобуса в поселок Горького, за Иркутом, где живет Ира. Гениальные творцы автобусной остановки учли особенности сибирской погоды: на случай дождя — отсутствие крыши, на случай мороза — железные сиденья, на случай ветра и пыли — декоративные проемы в стенках. Изучив архитектурные прелести остановки, иду пешком. До этого видел я только центр города, застроенный старинными массивными домами, похожими на резные дубовые комоды, обожаемые бабушками позапрошлых столетий. По пути от вокзала до поселка вижу советскую застройку Иркутска: крупнощелевые двухэтажные бараки вперемешку с самодельными лачугами. Неряшливые некрашеные заборы, покосившиеся столбы уличного освещения — все покрыто многолетним слоем серой грязи. А берега красавицы Ангары в пределах города плотно застроены уныло смердящими производственными зданиями, серыми складскими помещениями, загорожены бесконечными заборами, за которыми угрюмо чернеют гниющие горы утильдерьма и металлохлама, собранные правнуками Кучума.

На окраине города, за глинисто-мутным Иркутом, стучу я в покоробленную и просевшую от времени дверь ветхого домика. В ответ домик начинает содрогаться от внутренних тектонически грозных толчков. От одного из них забухшая дверь распахивается — и с такой силой, что я едва успеваю отскочить, чтобы не скатиться кубарем с высокого крыльца. На пороге двери в темном дверном проеме стоит, светясь радостной улыбкой, невысокая, тоненькая девушка. Впрочем, сперва вижу я только широко и доверчиво распахнутые глазищи, потом — улыбку.

— Здравствуй, мальчик! Извини… дверь не заперта, но…

— Здравствуйте… Вы — Ира?

— Ну конечно же! Заходи в дом!

Войдя, попадаю в обстановку доброжелательного уюта. В доме все скромно, даже — бедно, но так чисто, опрятно и в таком милом удобном беспорядке, который лучше всего говорит о том, что люди здесь живут, а вещи им преданно служат. В домике — культ заботливой женщины, а не красивых вещей, порабощающих хозяев. Как много людей думают, что дорогие вещи украшают их духовную нищету! Здесь каждая вещь необходима и готова послужить. Скромные вещи стоят не напоказ, а в удобном месте, не выпячиваясь кичливо, не притесняя человека, не мешая ему жить. От этого в доме уютно и радостно. И электросчетчик на кухне мурлыкает свою электрическую песенку, как ласковый котенок.