Александр Войлошников - Пятая печать. Том 1

Мама и Ира! Мне очень хорошо с вами. Я люблю вас очень! Вы вернули мне счастье, которое у меня отняла подлая советская Родина. Вы вернули мне семью и любовь. Вы для меня родные! Как мама и сестра. Я все время думаю про вас как про маму и сестру, а вслух сказать — боюсь. Стесняюсь. Но я должен вас покинуть. Ненавистная Родина не жалеет средств, чтобы перекрывать таким, как я, все пути в жизнь. Но и я, как ты вчера сказала, не лыком шит. Еще будем посмотреть, кто скорей окочурится: я или власть советская? Ира, мама, когда вы будете читать это письмо, я буду уже далеко от Иркутска. Но обещаю, что иногда буду писать письма. Если уедете, то ваш новый адрес я узнаю через Сеню и дядю Ваню. Их адрес я помню. Не беспокойтесь — не пропаду. Да! В кармане моего зимнего пальто лежат золотые часы. Сохрани их, Ира, пожалуйста! Не дари, не продавай!! Ты, Ира, да я — нас на свете всего двое, кто всегда будет помнить о Коле. Если я сумею стать взрослым, то с гордостью буду носить эти часы.

А велосипед я дарю Сене. За его доброе сердце, за то, что из-за меня хотел он остаться на всю жизнь в деревне. Пусть переедет к вам, пропишется в домовую книгу, получит паспорт, поступит в техникум и учится на изобретателя. Ему велосипед нужнее — в город ездить, а то автобуса не дождешься. Целую вас всех! Саша.

Это письмо хранить нельзя! Везде сексоты! Сожгите, не откладывая ни на минуту! Скорее сожгите!! Не перечитывайте!! Да сожгите же скорее, пока не случилась беда!!!»

Запечатываю письмо, оглядываюсь на тетю Нюру. Сегодня она с постели не встает — ноги болят.

— Тетя Нюра! Спрячьте это письмо, его вам Ира почитает. Чур-чура — только Ира! Ни-ко-му больше не показывайте — от этого беда будет страшная!

Тетя Нюра прячет письмо под подушку. На глазах у нее слезы: понимает…

— Сашенька, подождал бы Иришку… она ж, поди-тко, скоро ужо придет… — Тетя Нюра садится на кровати, опускает на пол опухшие ноги. Я целую ее. А у дверей говорю:

— Нельзя мне оставаться! А Ира… она меня не отпустит, а этим всех погубит!!

Оглянувшись в дверях, вижу, что тетя Нюра, опираясь на спинку кровати, встает на ноги… что-то говорит, просит подождать… а почему бы не подождать, хотя бы, денечек? Кто гонит меня из этого дома сегодня? Как знать, а вдруг все как-то само собой обойдется? И когда я готов поддаться на уговоры, вспоминаю слова Валета: «Вякнув «до свидания!» — не позабудь уйти…» Не оглядываясь, выбегаю из дома, но успеваю услышать:

— Храни тебя Господь, Сашенька!!

На остановке — толпа: автобуса давно не было. Быть может, и не будет? И так бывает. В сообразиловке подпрыгнул подленький финтишка: если автобус не придет — меня тут и подловит Ира, придя с работы. А, прочитав письмо, она в меня так вцепится… и на сантиметр не отпустит… а я и сам не хочу уезжать…

И тут появляется автобус, перекособоченный перегрузкой. Быть может, он, переполненный, не остановится?.. Такое бывает. Но, воняя резиной покрышек, разогретых от задевания за кузов, автобус замедляет ход, рулит к остановке. Вдруг — не сяду?! — трепыхнулась в душе последняя надежда.

«Легче в ж. у вставить глобус, чем в иркутский сесть в автобус», — говорят у нас в поселке. Но… «С судьбой надо играть честно, тогда будешь иметь свою судьбу. Собственную!» — говорил Валет.

Опередив всех, я, как клещ, впиваюсь в щель еще закрытой автобусной двери. А как только дверь приоткрывается, яростный напор жаждущих внедриться в автобусное жестяное чрево расплющивает меня до кондиции, удобной для перевозки в гортранспорте, и вжимает в тесно сплоченные внутриавтобусным давлением задницы тех, кто был запрессован сюда на предыдущей остановке.

Натренированные в суровой борьбе за место в гортранспорте до твердости футбольных мячей, задницы нервно взбрыкивают с грацией диких мустангов и дружно оттопыриваются навстречу нашему вторжению. Мы, свежезапрессованные, понимаем неприязнь оттопыренных задниц к нам, и темная волна раздражения захлестывает наше сознание. Мы вносим с собой свежую, еще не растраченную струю злобы во внутриавтобусную неугасающую перебранку, которая не переходит в рукопашную только потому, что шевелить в автобусе можно только ушами и задницей.

На следующей остановке повторяется то же самое. Ничто не сближает тела людей так, как автобус в час пик и ничто не разделяет души людей так, как насильственное сближение их тел. Люди в автобус входят и выходят из него, а злая перебранка остается и едет, будто бы сама по себе.

Экспериментами горкомхоза по увеличению сжимаемости населения в иркутском транспорте установлено, что если людей спрессовывать до достижения критической массы, плотность которой определяется критерием «яблоку негде упасть», то в такой массе перестает действовать не только закон Ньютона, выковырнутый из упавшего яблока (был тогда простор, чтобы ему падать!), но и все остальные законы мироздания, особенно нравственные.

Если индивидуумов вдавливать друг в друга до получения однородной «массы народной», то происходит коллапс интеллекта, при котором все законы выворачиваются наизнанку. И тогда не только дохленький закон тяготения, который Ньютон высосал из гнилого яблока, но и более живой закон — о любви к ближнему — начинает действовать в трехмерном пространстве автобуса с точностью до наоборот: закон притяжения превращается в закон отторжения, а закон добра в закон злобы.

Потому что добрые законы человечество придумывало до появления общественного транспорта, в те гуманные времена, когда каблук сандалия ближнего был далек от любимой мозоли законодателя нравственности, а личности не слипались в «народную массу».

Раз человек на вокзале — он уже пассажир. И проблемы у него пассажирские — простые и плотоядные, как у амебы: что (кого) сожрать? В ожидании поезда иду в ресторан. Несколько посетителей идиллически грустят, затерянные в гулких просторах ресторанного зала. Сажусь за столик у окна, за которым нетерпеливо ерзает щупленький брюнет с фирменно крупным носом, какие выдают при рождении на Кавказе. Небось, безжалостная командировочная судьба забросила такого южного, как мандарин, носатика «во глубину сибирских руд», где русская литература рекомендует: «храните гордое терпенье»!

До поезда еще много времени. Приученный к «гордому терпенью», развлекаюсь, разглядывая интерьер ресторана. В угоду любым вкусам оформители изобразили на стенах зала заснеженные сопки Байкала, а вдоль разрисованных стен расставили кадки с пальмами. Вместо стульев в зале кожаные кресла. Не ахти как удобно обедать из-под стола, утопая по маковку в глубоком, покойном кресле, зато можно сладко вздремнуть в ожидании обеда. Жаль, что с роскошными креслами посетители обходятся так безжалостно: кожаная обивка многих кресел порезана и выдрана клочьями.