Александр Войлошников - Пятая печать. Том 1

«человека, сознающего свое превосходство».

На этом конце сквера румяная пышечка в беленьком коротеньком халатике с грохотом притаранила голубой фанерный ящик на гремучих шарикоподшипниках. На ящике нарисован радостно улыбающийся белый медведь на льдине и кудряво написано одно слово, от которого у всех пацанов слюнки текут: «Мороженое». Вокруг ящика собираются пацаны, но очаровашечка, как мастер, знающий себе цену, не спешит, не суетится. Достав крохотное зеркальце, поправляет кружевной кокошник.

Улыбчиво оглядев пацанов, которых со всех концов сквера притянул, как магнит, этот фанерный ящик, она открывает крышку ящика, протирает белоснежной тряпочкой запотевший верх алюминиевого бидона и начинает сноровисто торговать. Положив хрусткий аппетитный кружок вафли на дно круглой формочки, приоткрывает на мгновение бидон, доверху наполненный белоснежным холодком, зачерпывает ложкой нежную прохладную сладость и, ловко заполнив ею формочку, тут же срезает той же ложкой излишек.

Прихлопывает сверху еще одним зажаристо-хрустящим кружочком вафли, нажимает на поршень формочки и… самое великолепное творение человеческое — мороженка — уже в чумазой ручонке маленького восторженного покупателя, который, глядя на это белоснежно— сладкое, прохладное чудо, и вздохнуть-то боится от восхищения!

Бойко идет торговля. Влекомые чадами, неохотно подтягиваются хмурые родители. Не хотят смотреть они, как призывно, как соблазнительно улыбаются мороженщица и белый медведь! Насупив брови, долго смотрят родители на цену. Смотрят сурово и неодобрительно, как рабочий на плакате смотрит на интеллигента — бюрократа. Но, взглянув в умоляющие глазенки своего ребятенка, крякнув, сдаются родители: достают из заначек грязные носовые платки, развязывают хитрые узелки, тщательно отсчитывают медяки… Зато как же сияют пацанячьи мордашки! Да за такое лучистое сияние все отдать — только в радость! И медяки… даже если они последние! Ну и что — последние?! — жизнь наша, небось, тоже последняя: из этой вонючей жистянки никто живьем не выкарабкивается!

По обеим сторонам фанерного ящика в трагическом безмолвии стоят скорбные фигурки пацанят, которым не удалось смягчить родительские сердца, зачерствевшие от хронической нищеты. Не смогли они убедить своих родителей подойти к чудесному ящику с улыбающимся белым медведем. И улыбается им от этого сюжета только белый медведь, а не мороженка… Но не уходят они отсюда, притянутые к вожделенному ящику с веселым медведем.

Продлевая муки, стоят они, завороженные чудесным зрелищем, как из тускло-серой алюминиевой формочки рождается белоснежное сладкое чудо. Изнывают бедолаги от зависти, истекая слюнками. А один из них, самый маленький, так и замер с открытым ротишкой и, кажется, уже не дышит… а из курносого пацанячьего носишки медленно опускается по верхней губе — все ниже, ниже и ниже! — изумрудная сопля. Но до сопли ли ему сейчас! Он весь — в дивной грезе, весь в созерцании волшебного явления прохладного чуда в хрустящих вафлях из тусклой алюминиевой формочки!

Горазд на изречение глупостей наш Вождь и Учитель, а наименее кровожадная из них: «Чудес не бывает!» И все догматики материализма, услышав это, услужливо долдонят, сепетят, подхватывают, развивают и продолжают в диссертациях и статьях: «Нет чудес, потому что их не бывает!» Но неспроста говорят: «Для материализма необходим примитивизм размышлизма». Не верьте им, шибздики! Бывают чудеса, бывают!! Конечно, если за это дело возьмется волшебник, пусть даже такая задрипа, как я! Сотворить такое чудо даже мне — начинающему волшебнику и самоучке — запросто! Оп-ля — дело в шляпе! Как у калифа Гаруна Аль-Рашида! Может, он и без шляпы обходился?

Чтобы привлечь внимание уважаемой публики я, подражая Валету, звонко щелкаю пальцами правой руки, а левой небрежно протягиваю мороженщице два рубля, беру себе мороженку за двугривенный, а на остальные… я делаю царственно великолепный жест в сторону остолбеневшей от изумления пацанвы:

— На всех пацанов!!

Ах, если бы Гарунчик увидел такой роскошный жест и изумленно распахнутые пацанячьи глазенки… он бы от зависти до сортира не добежал!! Разве мог бы он в свое затхлое арабское средневековье сотворить такое великолепное чудо??! Да ни в жисть!! Шалея от чуда, происходящего на их глазах, пацаны, нетерпеливо толкаясь, хватают по мороженке и, не сказав мне «спасибо», разбегаются. Как нормальные люди, они опасаются всего того, что выходит за рамки серого бытия, то есть — сверхъестественного.

Только самый маленький пацаненок, не затюканный материализмом и железно уверовавший в чудо, идет за мной следом с округленными глазами. В обеих руках у него — по мороженке. Так как был он самым маленьким, его отталкивали другие пацаны до тех пор, пока ему не досталось… сразу две — последние! И теперь вынужден он лизать поочередно то одну, то другую! А для вытирания сопли, кроме языка у него ничего не осталось и солоновато тягучая сопля пикантно сдабривает сладкую нежность тающего во рту прохладного мороженого.

Пребывая в шоке от случившегося, смотрит пацаненок не на мороженки, а на меня — волшебника. Смотрит, не отрывая взгляда, не моргая, чтобы еще какое-нибудь чудо не проморгать. А я, красиво отражаясь в его восхищенных глазеночках, вышагиваю по скверику гордо и важно, как жираф, гуляющий по Африке, и очень свысока и снисходительно обзираю окружающую флору и фауну рузаевского скверика.

А изнутри меня распирает обилие чрезвычайно благородных чувств и вопросов: почему же быть Гаруном Аль-Рашидом приятнее, чем графом Монте-Кристо?! Почему делать добро — радость, а мстить — тяжкий долг? Значит, злодеи — самоотверженно бескорыстные люди, а добряки и альтруисты — это черствые эгоисты, которые наслаждаются своей добродетелью?! А почему б не перековаться в Гаруна Аль-Рашида, пока сармак вячит? Жаль, не всамделишный я волшебник, а дилетантишко… фокусник!

Вот они — настоящие профи! Чудеса для них — рабочие будни! Остановившись, я с завистью смотрю на волшебниц: среди пристанционной убогой серости, ярко, дерзко, выделяется бойкая стайка цыганок, окруженных черномазой детворой, нахальной и грязной со дня их творения. Люблю я украдкой наблюдать за цыганами, за жизнью их, в которую никого из посторонних они не пускают. И хотя живут цыгане нараспашку, не отгораживаясь стенами, но всегда отдельно от «гадже» — чужих. Не смешиваясь с другими народами, сохраняют свои нравы, обычаи, песни, танцы, свой неповторимый цыганский язык.

Единственное цыганское богатство — свобода! Оно скрыто в удивительном, замкнутом мирке без стен и заборов. Как коллективизация и стахановское движение проходят мимо, не задевая их?! Как они обходятся не только без квартир, но и без парторганизации?? Как они, еще до Кампанеллы, создали для себя, и только для себя, коммунизм?! На фига им мировая революция и политические заморочки, которыми мается весь мир?!