Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2

И с тех пор, как преодолел я лестницу с третьего этажа, провожу я все время в сосновой роще, наслаждаясь в одиночестве удивительным ощущением того, как все клетки моего организма впитывают прохладный воздух, пахнущий хвоей, как оживают они, наполняя всего меня бессмысленной радостью жизни, радостью непостижимой для разума, потому что радость эта на клеточном уровне сознания. Или на духовном?.. Наверное, такое же бездумное блаженство чувствовал первый микроорганизм, поселившийся на нашей планете. И по моему хиленькому здоровьишку меня, как и его, очень устраивает спокойная житуха в медицинском раю со «снятием остатков».

Но этот медицинский рай находится внутри большого тревожного мира, наполненного страхом, злобой, войной и карточной системой. Начинаясь сразу же за толстыми монастырскими стенами, окружающими рощу, внешний мир напоминает о себе заводскими гудками и тревожным шумом огромного города. А в Монастырской роще, среди золота сосновой колоннады, царит радость покоя, а далекий шум суетливого мира делает этот покой еще более желанным, напоминая об иллюзорности и временности покоя среди войны. Впрочем, как и покой, все временно, и живем мы в этом мире тоже временно. Эта не очень оригинальная мысль тоже успокаивает…

К скамейке, где сижу я, неспешно подруливает очкарик лет под двадцать, худой и такой высокий, что чересчур продолговатый. Как и я, он облачен в теплый халат нежно-крысиного цвета, из-под которого выглядывает серовато застиранное белье, с крупными квадратами фиолетовых штампов на самых видных местах. Такая усмирительная для эмоций униформа специально придумана, чтобы загнать больного в серую меланхолию и этим предотвратить его жизнерадостные телодвижения, не одобряемые медициной. Зыркаю я на пришельца недовольно и думаю о том, что спрос на эту уединенную скамейку так растет, что скоро для меня тут места не останется. Но, вспомнив про сидевшую тут до меня ворону, которая, наблюдая за моим приближением, несомненно думала так же, я неожиданно для себя расплываюсь в радостной улыбке во всю ширь своей тощей вывески. Улыбка заразительна, как тоскливая зевота или желчная злоба, и очкарик тоже заулыбался. Удивительно, как, не сказав ни слова, можно влиять на настроение других людей!

— Можно мне рядышком с вами погреться?

— Охотно поделюсь я с вами лучшими солнечными лучами! Сюда садитесь — тут к солнышку ближе… если вы про болезни рассказывать не будете, то я по натуре рад вам. Меня зовут Александр…

— Вы читаете мои мысли, Александр. И я от соседей сбежал, так как слушать про болезни устал… будем знакомы — Вадим…

— Очкарик снимает с носа массивные окуляры и, подставив лицо солнышку, зажмурившись, улыбается. В руке у него книжка, аккуратно обернутая в газету.

— Как книжка называется? — интересуюсь я из вежливости, чтобы не сидеть букой: сам же ограничил тематику разговоров, исключив тему о болезнях. А в больнице эта тема единственная и неисчерпаемая.

— Есенин. — отвечает Вадим. И молчит, поглядывая на меня загадочно.

— А кто написал? — спрашиваю я, думая, что книга называется по имени ее героя.

Тут Вадим улыбается. Но по-доброму. Не скалится злорадно, не кривится презрительно, просто улыбается.

— Есенин написал. Это сборник его стихов.

— Стихи-и… — протягиваю я разочарованно. И подъелдыкиваю:

— Про коллективизацию? Или про врагов народа? — потому как зацепило мое самолюбие то, что даже не целясь, я так метко угодил впросак… с совпоэтом, о котором и в газете не читал, и по радио не слыхал.

— Что вы! Есенин не из тех, кто «партией мобилизован и призван». Он поэт не от партии, а от Бога. Это — лирика… о чувствах, мыслях… да вы почитайте… — доброжелательно предлагает Вадим. Отказываться не удобно и, открыв книжку, я читаю наугад, чтобы отделаться деликатной фразочкой: «Ничего пишет… читать можно…». Но! С первой строчки — удивление… как у несмышленыша, которому фокус показали. Потом — восторг! А когда читаю:

— то у меня перехватывает дыхалку и, дочитав, я начинаю с наслаждением перечитывать стихотворение, но, спохватившись, читаю другое… и опять восторг такой, дух захватывает! Выхватываю строчки из нескольких стихотворений, не зная, на каком остановиться, листаю и листаю страницы, удивляясь ярким картинам в каждой строке:

Как же это: из тех же слов рождаются и чувства, и образы?! Я спешу ухватить побольше, листаю страницы, еще, еще… Так вел бы себя изголодавшийся сладкоежка, которому разрешили похозяйничать в гастрономе.

Что за наваждение: каждая строчка для меня или про меня??! Неужели Есенин — беспризорник?!! Вадим напоминает: пора идти на обед. По пути говорим о стихах.

— Тебе кажется, будто бы Есенин писал стихи для тебя. Это — нормальное восприятие настоящей поэзии. Стих эмоциональнее, чем проза. В стихе, кроме информации, еще и музыка: рифма, ритм, звучание самого слова. И когда какие-то струны твоей души попадают в резонанс с настроем стиха, то в душе просыпаются дремлющие чувства и забытые мысли. И тогда все вместе: звучание, смысл и ритм слов — становятся твоими мыслями и чувствами, которых у тебя вроде бы не было. А на самом деле были! Только дремали в виде невостребованных чувств и недодуманных мыслей в сундуках памяти. Но для такого резонанса искусство должно быть созвучно с душой, а не с партийной догмой… Я вижу, Есенин вам нравится. И не ваша вина, что вы о нем не знали. Он опальный поэт. Книги его уничтожены, читать их, а тем более, пропагандировать — преступление… Имейте это в виду! А мне? А мне все можно! Меня «Родина-мать зовет!». И с большим нетерпением. Завтра меня выпишут, а послезавтра мобилизуют — военкомат ждет не дождется… а, как говорят англичане, «на эшафоте насморк не страшен!»

— А как же зрение?..

— А как в анекдоте: в военкомате призываются слепой, глухой, безрукий…

— Знаю, Вадим, я этот анекдот, где слепой признан «годным по ночам для ближнего боя»!

— Точно… и я тоже годен, хотя, по словам военкома, «по здоровью интеллигент»…

— Вадим, а почему стихи Есенина запрещены? Это же — настоящая поэзия! И никакой политики…

— Настоящая поэзия — уже политика! Каждый, прочитав Есенина, усомнится в том, что лакейские стишата совпоэтов — это тоже поэзия! Ведь звание поэта в СССР дают не читатели, а партия! Она дает и темы рифмоплетам. Интимную лирику партия называет «изнанка жизни». А это, как рубашка, с какой стороны на нее посмотреть: со стороны парткома изнанка одна, а от сердца изнанка другая.