Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2

Наконец-то, Серега торжественно вносит в общагу пакет в плотной заграничной бумаге. На пакете — перечень содержимого по-английски. Даже при нашем околошкольном познании английского, мы допетриваем, что к костюму прилагается все, вплоть до подтяжек и носков, а рост и размеры костюма переведены на наши мерки и тик в тик соответствуют Серегиным габаритам.

— Во, дают! — Ого! — Экстра! — Люкс! — Шик, блеск, красота! — А какого цвета? — Конечно же, Аме-ерика… — благоговейно завздыхали, замеждометили, изнывая от нетерпения, откуда-то понабежавшие обитатели общаги. От волнения Серега краснеет, потеет. Суета бесцеремонных зевак не соответствует торжественности момента, она раздражает, мешает и вовсе не уместна при столь эпохальном событии в Серегиной биографии! Поэтому, несмотря на бурные протесты зрителей, вскрытие пакета откладывается, пока комната не опустеет. С трудом вытолкнув последнего визитера, отчаянно упирающегося и повизгивающего от возмущения, я запираю дверь, сажусь на койку. И, переводя дух, наблюдаю за таинством вскрытия пакета.

Осторожно, как сапер мину, вскрывает Серега респектабельный пакет и… ООО!!! Если бы при этом прогремел взрыв, это не сразило бы столь безжалостно бедное сердце Серегино, как ТО, что выпало оттуда! Это была бе-еленькая с голубенькой отделочкой узкая, короткая курточка и такой же легкомысленно бело-голубенький картузик со смешным длинным козырьком… а потом — самое ужасное: коротенькие, тоже бе-еленькие, штанишки в облипочку, вроде дамских трусиков, но с широкими голубыми лампасами! А в довершении комплекта — бе-еленькие носочки с голу-убенькой каемочкой!!!

— Ну америкашки! Акулы империализма!!! — все более распаляясь, Серега напяливает на себя этот шутовской наряд, чтобы полностью испить чашу страданий от коварства капитала. Увидев Серегу, эту дылду стоеросовую, самого долговязого на весь Уралмаш, с волосатыми ногами, в детсадиковском костюмчике… я с жалобным стоном валюсь на койку, содрогаясь от конвульсий… и по моему, измученному хохотом лицу, текут крупные, с голубиное яйцо, тихие светлые слезы. Сказать что-нибудь, кроме:

— И-и-иди ты!.. — я не в состоянии… я задыхаюсь, я на краю гибели… я умираю… со смеху! Ах, если бы Серега появился на танцах в таком экзотическом костюме! Уж точно ни на кого другого, кроме Сереги, девчата в этот вечер не смотрели бы! Да и не только девчата… небось дежурные тут же позвонили и по 03, и по 02, а быть может, в панике и по 01?! Не каждый же день такое диво дивное увидишь!

А когда я устал смеяться, тогда понял, что не смешно это, а совсем наоборот. Это — не американский прикольчик, а это на большом серьезе молодой долговязый американец послал такой костюм, думая, что раз русские бедные, значит, не у каждого долговязого русского парня есть приличный костюм для гольфа. Не дотумкала буржуйская сообразиловка американской дылды до того, что его русский сверстник, Серега, вкалывающий по двенадцать часов на мартене, не имеет обыкновенных портков! Не для гольфа, яхты, верховой езды и т. п., а таких, чтобы девушку в парке погулять! Тем и отличается американская бедность от советской. И теперь курятник может спать спокойно: его массовое соблазнение Серегой в буржуйском костюме откладывается «до светлого будущего».

Зато моим американским ботинкам, оранжевым, как два апельсина, с ярко-желтыми подошвами дружно завидуют все. Самые желчно-завистливые говорят, что оранжевые ботинки американцы делают специально для рыжих. Но поглазеть на американские ботинки валом валит вся общага! А некоторые и не по одному разу! И хотя никто из созерцателей ботинок так и не понял назначение всяких колечек, крючков и зажимов, нарядно сверкающих никелем на моих ботинках, однако все выражают безразмерное восхищение:

— То ж, от, Аме-ерика… понимаш?.. о-от! С нашими-то мокрыми мозгами ни в жисть тако от не допетришь!

Самый бурный восторг и жгучую зависть у посетителей вызывают подошвы моих ботинок: обув ботинки на ноги, каждый непроизвольно задирает ноги вверх, чтобы все любовались живописно крупными зигзагами бананово-лимонного протектора на подошвах. Кое-кто всерьез предполагает, что в таких вездеходных ботинках, если не по потолку, то по стенам гулять— в самый раз! В конце концов, Серега, которому надоел неиссякаемый поток созерцателей моих ботинок, прикнопил на дверь нашей комнаты объявление: «Осмотр американских ботинок производится организованно: группами с экскурсоводом, по предварительным письменным заявкам. Примерять ботинки только при наличии справки из бани!».

Не спроста вспоминаются эпизоды недавней беззаботной жизни. Значит — запсиховал. Такие воспоминания — хитрая реакция моего организма на депрессию. Как зажмет душу в тиски тоски, да так, что ни вздохнуть, ни охнуть, то память тут же подбрасывает что-то смешное, и, забывшись, могу я и захихикать невпопад не только с обстановкой, но и со своим же настроением! Недавно меня чуть не арестовали за жизнерадостный хохот на митинге в самый патриотический момент. Да… и такое было! Хорошо, вся смена подтвердила, что я придурок, а потому такой оптимист. Дескать, и тогда, когда сижу я один в сортире с бумажкой из газетки, то хохочу от потуг оптимистического патриотизма.

Сегодня мне во вторую смену. Мог бы сейчас не расставаться со своим нежно любимым четвероногим другом — скрипучей общаговской коечкой. Но надо собираться, чтобы до второй смены без запарки посетить «светлое будущее», как в нашей неунывающей стране называют кладбище. А сегодня — девятый день. Девять дней психую я и ни с кем, даже с Серегой, не разговариваю. Потому что настроение души на уровне коллектора городской канализации: темно там и гадко.

А до этого, как заведенный, гоношился, крутился, хохотал — было все путем. Волчок не падает, пока вертится. А тут с разгона — бац! — как муха о стекло. Запсиховал. Понимаю — на фронт надо. Не нужен я тут никому… даже Сереге. У него такая очаровашечка образовалась! А я им настроение порчу: нелюдимый, угрюмый домосед, не слезающий с койки. Лежу, упертый мордой в стенку, и мозгой кручу и так и этак: а на фиг мне этот фронт нужен? Все «героически сражаются» с кем-то, за что-то… а мне до фонаря весь ихний героизм! С кем мне доблестно сражаться, если я сейчас всех бы, как сказал Дрын, «из пулемета бы!» Злости много — ума мало. И кого я из пулемёта бы? Сам не знаю. Только копчиком чую: ох, как надо кому-то врезать! А кому??!

Когда-то хотел я немцам помочь, а потом перестал понимать, кто лучше: фашисты или коммунисты? И встал в нейтральное положение на заводском якоре: когда вы там героически додолбаете друг друга, я буду посмотреть: что от победителя останется? Но теперь чувствую, сорвало с якоря, понесло куда-то… а куда? Приобрел я вчера пузырь с белой головкой и шикарную селедку, подготовленную торгтрестом к тому, чтобы быть ей советским генералом: нет у селедки головы, зато, пузо — ого-го! Мангуст предполагал: генералу, как селедке, голова ни к чему — им по пузу чины дают.