Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2

Появилась уверенность, что об этом снаряде я мечтал подсознательно, это тот клад, который я искал, еще не зная, что ищу. В следующую ночную смену я отпросился у Гордеича. Вытащив со склада снаряд, спрятал его около мартеновского цеха под циклопическим железным цилиндром, завезенным сюда по чьей-то глупости со времен основания Уралмаша. Зарыв снаряд в снег, закидал обломками шамотного кирпича и пометил обломки, лежащие сверху, мало ли что. Когда вернулся в цех, голова уже работала над деталями плана: как пропулить снаряд мимо цеховой вохры по желобу для кирпичей, как заложить снаряд в обмуровку… Эх, если бы был единомышленник, который хотя бы на шухере стоял!..

Как пришибленный хожу я, поглощенный мыслями о снаряде, отвечая и все делая невпопад. Даже уснуть не сразу могу: все думаю, думаю… Все технические вопросы легко решил. Остались оргвопросы. Самый трудный: а что после взрыва делать? Все было б просто, если бы гебня имела хоть молекулу мозгов и совести. А так — сразу заметут на мартене тех, у кого в родне арестованные и раскулаченные. Гордеича в первую очередь!

И все, кого заберут, признаются в соучастии… и всех друзей и знакомых заложат! Фирма веников не вяжет — советская скорорасстрельная юстиция осечку не даст! И если я заявление в НКВД напишу, что я один все наточковал и провернул, то это НКВД убедит только в том, что я выгораживаю крупную организацию… где Гордеич, Серега, а также все те, с кем я хотя бы в сортире сидел рядышком! Разве может мразь гебушная подумать, что я беспокоюсь не за себя, а за других? Они же по себе судят.

Время наше веселое, а анекдоты того пуще! Рассказывают, что при эвакуации музея обнаружили неизвестную египетскую мумию. Откуда? Вызвали чекистов — разберитесь. До пота поработали чекисты. Остался от мумии порошок и протокол: «Контра царская, фараонская, еврейской нации, работала на японскую разведку. Во всем призналась и подписала протокол этим иероглифом!»

Вот потому мне трудно решать оргвопросы, которые коснутся, да еще ого-го как коснутся дорогих мне людей. Ими я цинично жертвую, не спрашивая их согласия, как в шахматах жертвуют за коня две пешки.

Когда все было готово для доставки снаряда в мартен, и мысленно я у всех прощенья попросил, вдруг понял — нет куража! Представил, что скажут и подумают обо мне Гордеич, Серега и другие мартеновцы и понял — не поймут они, что сделал я это для них, для России! И пропало желание. Очень уж гебне это на руку: «Не зря хлеб едим и подряд всех арестовываем, если диверсанты так и кишат!» — отрапортуют они. Свердловские органы за раскрутку этого дела боевые ордена получат! Как говорил Таракан: «Колды б не орханы, все в Союзе перекинутся в антисоветчики!»

А как больно будет Гордеичу от того, что он во мне обманулся… Ведь искренне верит он в то, что броневая сталь спасает страну и его младшенького сына — единственную надежу в жизни его, и так-то полной потерь. И что мне делать, если у меня такой раздрай в душе, как у графа Монте-Кристо, который

…шел долгим, извилистым путем мщения, и, когда достиг вершины, бездна сомнения внезапно разверзлась перед ним.

У графа все было проще! И чувства его и мысли красивы, но примитивны. Мне б графские заботы при его финансах, я б такие финты замастыривал! Вся Сесесерия на рогах стояла…

— Накось, Сашок, — обрывает круто закрученный клубок моих мыслей Гордеич, — посунься-ко малость в сторонку… о-от! Ух, добра-а картоха, рассыпчата! От туточки, подля печки-то, попируем… от. Без стола обойдемся, поди-тко, как султанЫ турецкие! Тепло, светло и муха не кусаить, едри ее налево… ишь кака баска жись — токо за штаны держись! СултанОв не хужей, токо без гарема, ооот…

Сидя перед жаркой печкой с открытой дверцей, мы достаем из чугунка горячие, мягкие, вкусные картофелины, обжигаясь и дуя, разламываем их и под темной кожурой обнажается телесного цвета нежная мякоть…

— О-от… ты намедни про графа сказывал, а как были дела графские «насчет картошки дров пожжарить?» — спрашивает Гордеич, а глаза его хитрющие, с веселыми морщинками. И выдаю я готовую цитату:

Ужин был сервирован с изысканной роскошью и состоял из жаренного фазана, окруженного корсиканскими дроздами, великолепного тюрбо и гигантского лангуста.

Смеющиеся глаза Гордеича совсем утонули в веселой паутине морщинок. Как только я, выпалив на одном дыхании цитату, впился в нежную мякоть горячей картофелины, Гордеич, покачав головой, вздыхает, соболезнуя лукаво:

— Охо-хо-о… коли графу ужо дрозды поглянулись, знат-то, кирдык-дела на графской кухне… ооот. Туточки, на Урале, поди-тко, кошек ужо поели, токо за дроздов ешшо не принимались… о-от, понимаш, а тут ешшо лангуста… это что — насекомая така? Навроде мокрицы? Дела-а… Ладно, от, гигантский попался лангуста… а то поди-тко голодным графу спать! От, чо значит, не садил по весне граф картоху! Она-то не выдаст, тут ужо не сумлевайся… ооот.

— Про лангуста я не знаю, но один мой кореш говаривал: «И маленькая рыбка лучше, чем большо-ой таракан!»

И мы хохочем, обжигаясь горячей картошкой. Я охотно подыгрываю добродушным подначкам Гордеича… Любит Гордеич пошутить, но к двум словам не терпит легкомыслия и шуток. Это работа и… Бог. Перед сном Гордеич, как обычно, уединяется в соседней маленькой комнатке, которая когда-то служила супругам спаленкой. Там, в дальнем углу, укрытая от нескромных глаз расшитой салфеткой, лежит старинная Библия. Несколько минут Гордеич стоит перед ней, просветлев лицом, и шепчет, крестясь двумя пальцами.

Гордеич старовер. Предки его, старообрядцы, при Петре бежали на Урал, спасаясь от «антихристовой веры» — нынешнего православия. Методики православной церкви по обращению русских христиан (позже староверов) в лоно православия (новой веры, византийской) соответствовали интеллекту российских попов: плеть, дыба, обрезание ушей, вырывание языка, а ещё радикальнее — сожжение староверов заживо в староверческих церквях без икон и идолов.

Православная церковь терпимо относилась к мусульманам. Но на долю христиан, которые не признавали иконы и дикарские обряды ортодоксальной церкви, доставались от православия такие пытки, «во имя Бога любящего и милосердного», какие могли придумать только изуверы, озверевшие и до упора охреневшие в тиши монастырских келий!

После ужина Гордеич, приготовив постель, спрашивает:

— Чо-то ты, Сашок, почитай-ко с той недели, смурной ходишь… чо за маята-от на душу-то присохла? Ты не мытарься, поговори-ко со мной, может, и полегчат?

Я промычал невнятно, будто сплю, а Гордеич, ещё покряхтев по стариковски, улёгся и говорит:

— Что ж… тако быват, чо молчать несподручно, а сказат — того пуще. Ежели, знат, рассорка в душе о-от… так ты родителя вспомни, с ним от посоветуйся. Поразмысли-ко вместе. Его-то совет родительский, не сумлевайся, верный. А с собой спорить — маята токо. О-от…