Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2

А угрюмо обособленные даже от неба, кержацкие подворья, которые поперву казались олицетворением кержацкой нелюдимости, на деле оказались рациональными постройками для долгой снежной, холодной зимы. Через крытый двор можно в любую вьюгу навестить и амбар, и сарай, и хлев, и коровник… Только не слышно из кержацких дворов мычания, блеяния, хрюканья… даже бреха собачьего! Опустели кержацкие дворы: советская власть налогами напрочь отбила охоту держать скотину. Прав урка Валет: режет соввласть то, на чем сидит. Отучили мастеровых людей от натурального хозяйства, и не купить ни за какие деньги ни молока, ни мяса.

Уныло гудит вьюга над пустующими добротными коровниками и сараями, которые с любовью и выдумкой сооружали на века деды нынешних кержаков. Да и кержаки все меньше выделяются среди вавилонского столпотворения людей пришлых: вербованных, мобилизованных, эвакуированных — и еще бог весть какими ветрами занесенных в этот край, где издавна живут люди степенные, домовитые, работящие, с виду суровые, нелюдимые. Все прощают пришлым людям немногословные кержаки: и пьянство, и болтливую разнузданность. Прощают и безбожие. Не прощают одного: наплевательского отношения к работе, к заводу. Разгильдяйствовать на заводе — все одно, что в доме кержака нахезать. Ведь завод для кержака — продолжение его дома и часть жизни его. Серьезная часть. А у кержаков, на наш пришлый взгляд, все чересчур уж серьезно!

Полгода как я в мартеновском цехе Уралмаша обмуровщиком вкалываю по третьему разряду. Из училища нас досрочно турнули: время военное, не до ерунды — учебой заниматься! Чему надо, в цехе научат по формуле: «Бери больше, кидай дальше, отдыхай, пока летит!» Присвоили разряды: всем второй, а Сереге и мне — третий. А нам разряды, как зайцу арифмометр, главное, не разряд, а карточка мартеновская ОС — особое снабжение! Тут и хлеба килограмм, и остального — в два раза больше, чем в рабочей! Еще спецжиры и доппитание за перевыполнение, а оно неизбежно по технологии. Так что очистилась соображалка от проблемы: как бы схавать и послезавтрашнюю пайку?

Работа — не курорт, потная работка. Дантевский ад в сравнении местечко тихое, теплое, располагающее к политбеседе и домино… вроде цехового красного уголка. Ремонт обмуровки успеваем делать между плавками, поэтому работаем под грохот ветродуя в ураганном вихре внутри раскаленной печки… При такой работе держался я на кураже, как в драке. И удивлялся: другие спокойно работают и за меня часть работы успевают сделать. А у меня — круги в глазах и дрожь в коленках! Продержался на гоноре пару недель, смотрю: а я других и не хуже — втянулся. Сильней не стал, а научился ту силенку, которая есть, расходовать по-кержацки, не суетясь. Знать Василь Гордеич, мастер наш, помог, чем мог. Кержак потомственный, а старик душевный, с понятием. Видит, что стараюсь, а силенок маловато и отдает мне свою норму порошкового молока и доппитание.

Доппитание — это тонкие сосисочки из Америки. Стоят они в банке вертикально и плотно, как пассажиры в трамвае. Говорят, американцы насобачились их из собак делать, поэтому называются они по-американски хот дог, что по-русски — горячая собака. Еще рассказывают: приходит эскимос в кафе во Фриско, а там в меню хот дог. Рад эскимос: «О, ит из собака — настоящий эскимосский еда!» Подают ему сосисочку, а эскимос еще радостнее: «О! Ит из большая деликатеса от кобеля!» В Америке собаки вкусные, а наши — вкуснее! За тот факт заявляю не только из патриотизма: хотя я не эскимос, но собаку съел.

Гордеич порошковым молоком и собачьими сосисками грЕбует (брезгует). Кержаки не курят, спиртное не пьют и в еде привередливы. Говорит Гордеич, что у него желудок старой веры и американский второй фронт не принимает, для него одного достаточно. А мой желудок не только на два фронта справляется, он и шамотный кирпич запросто переварит! На мартене снабжение лучшее по заводу. Никто от того не растолстел, но мужики в силе. «Работа така, что без силов, оот, делать тут неча!» — говорит Гордеич.

У меня и у Гордеича одна по жизни маята — одиночество… Недавно он жену схоронил от воспаления легких. Ее гебист в холодной держал, пока на арестованного ее брата протокол писал… А перед тем похоронку она и Гордеич получили на старшего сына… а младший сын воюет в Уральском танковом корпусе. Наверное, от одиночества стал Гордеич меня по молодости моей сынком называть. Говорит, что я на его младшего сына схож. Дескать, тот тоже придурок, — все ему похрену, только улыбается… Потом Гордеич домой к себе стал приглашать. Сперва стеснялся я — не привык к домашнему обиходу. А как обвык, так понравилось, и частенько ночую у Гордеича. Наварим мы картоху в мундире и макаем в тарелочку с постным маслицем и сольцой. А потом уж и кипяточек швыркаем для размягчения души. Ну после — разговор душевный…

Дотопали. Все дома на этой улице, как бастионы, на века сработаны. Гордеич отпирает двери, а я, проверив почтовый ящик, набираю в сарайчике охапку поленьев, звонких от морозной сухости. В доме Гордеич зажигает огарок свечи. При его мерцающем свете разжигаем печку. Это дело первое — выстыл дом за сутки. Жарко вспыхивает береста, трещат сухие смолистые щепки, от них зашаяли сухие сосновые поленья, пахнуло запахом летнего соснового леса, и печной дымоход уютно запел древнюю как мир песенку домашнего очага. Печь в горнице похожа на голландскую, но с комфорочной нишей, в которой можно и варить, не разводя огонь в плите на кухне.

Гордеич гасит огарыш — горница освещается мерцающим светом от печки. Горница опрятная, ухоженная, с мебелью старинной, добротной, на века сработанной, а пол в горнице застелен узорчатыми половичками. Такие веселые половички вручную вяжут домовитые уралочки из бросовых разноцветных лоскутков, вкладывая в это дело не мало выдумки.

Гордеич ставит на конфорку чугунок с картошкой, а я подвигаю к огню низенькую скамеечку, чтобы посидеть у открытой печи. Щурясь на длинные языки пламени, зазмеившиеся с тихим ласковым гулом, я блаженно замираю и молитвенно протягиваю к огню озябшие руки. Руки оббитые, обожженные, растертые, с растрескавшейся кожей и ссадинами, не заживающими от пыли… это не нервные, чуткие и гибкие руки ширмача звездохвата, а замозоленные рабочие руки обмуровщика, через которые проходят тысячи холодных и горячих кирпичей…

— Ты, Сашок, не удумай ооот, дескать, выжил из ума старый дурень-то и поглянулось ему таскать к себе мальца, чтоб одному не боязно быть в дому… — и смолк неожиданно Гордеич, уставившись в мерцающую от печных отблесков полутьму горницы, будто что-то увидел… Тут же умолкла добрая печная песенка, а вверху, в трубе, что-то заныло протяжно, горестно, будто бы заплакал там кто-то тихонечко. Горько-прегорько. Вздыхает Гордеич и продолжает: