Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2

не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная! (Рим.12:2).

Ибо сказано, что вместо церковного обалдевания

вникай в себя и в учение, занимайся сим постоянно (1Тим.4:16).

То есть плюй на дурных попов и агитпроп, познавай Слово Божие и найдешь ответы в себе! Лев Толстой мудро сказал: «Знание только тогда ЗНАНИЕ, когда обретается оно усилием мысли, а не памяти». А в Слове Божием сказано:

Если же вы о чем иначе мыслите, то и это Бог вам откроет. Впрочем, до чего мы достигли, так и должно мыслить и по тому правилу жить (Фил.3:15).

А если я еще буду интересно, с юморком рассказывать о Слове Божием — разве я не соработник Богу?! А церковные зомби и попы, долдонящие молитвы и не понимающие Слово Божие, как фарисеи, мои враги, как враги Иисуса Христа. Они останутся рабами, либо церкви, либо сталинской пропаганды, а я, познавший истину , свободный человек — ученик Христа, сын Божий, бог, наследник Бога, помощник Бога и соработник Богу!

Истина! Вот что дает свободу от всех догм! К таким, как я, обращается Иисус со словами:

Вы, ДРУЗЬЯ мои, если исполняете то, что Я заповедую вам. Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его(Ин.15:14,15)… Истина делает вас свободными!(Ин.8:32).

Я, обмуровщик третьего разряда, — друг Иисуса Христа! Соработник (коллега) Самому Богу!! Так-то, Гордеич! Как бы ты не возражал против моей дружбы с Иисусом и сотрудничеству с Богом, но теперь тебе придется не со мной спорить, а через восьмую главу Евангелия от Иоанна, с Другом моим Христом! Дружба с Ним дает мне свободу от атеистического и церковного зомбирования!

Конец репортажа 22

Прошел год.

Время — декабрь 1942 г.

Возраст — 16 лет.

Место — Свердловск (УЗТМ).

— О-от, блинство! Ешь твою!.. Ка-ак, от, наша смена, так горячей воды обратно нету!

— Водой холо-одной обливайся, ежли хочешь быть здоров!

— Како ушш здоровьишшко?! От, то пылишша не токо нутрянку забиват, а скрозь спецуру прошшшибат! О-от, и тот, прибор мужицкий, понима-ашш, цельну смену в черноте загибается… хрен отмо-ошш! О-от.

— Мать те перемать! Не моги, Кондратич, отмывать! Из черных яиц брунеты вылупляются — закачаешься! В Африке черными яйцами токо и размножаются! Это — медицинский факт!

— От, это у Кондратича медицинский факт, а не в Африке! Да таким брунетом, знать, э-эх, едрит налево мать, негров на всю Африку можно настрогать!!..

— Ого-го, Кондратич! Мать-перемать! Таку-то размножалку токо в автомойке отмывать!

— Эге-ге, Кондратич! И как милиция могет дозволять, такой-то калибр и при себе таскать?!

— Ах, га-га-га-а-а!!

— Ох, го-го-го-о-о!!!

Баа-бах!!! Дверь за мной захлопывается тугой пружиной, отсекая гулкий галдеж в душевой. После двенадцатичасовой изнурительной смены моется еще и гогочет смена наша. Выскакиваю в раздевалку и, сжав зубы, чтобы экономились — зряшно не клацали, на цырлах, как балерина, шкандыбаю по мокрому, холодному кафелю. Зарешеченная, как зек, тусклая лампочка скупо освещает раздевалку скучным желтеньким светом, пахнущим мочой. Раздражаясь, нетерпеливо нашариваю во тьме шкафчика запропастившееся полотенце. Зззадддубббарееел!!! Наконец-то, энергично растираюсь полотенцем, которое от этого становится серо-бурым. Хрен смоешь едва тепленькой струйкой воды всепроникающую пыль, всю смену липнущую на потное тело! И если я «в светлом будущем» отмоюсь от этой гадской пылюки, то едва ли прочихаюсь от удушливых мартеновских газов, забивающих глотку и нутро так, что голова чурбанеет, и отхаркаюсь от магнезитовой пыли, забившей легкие и въевшейся в поры тела, разгоряченного тяжелой работой.

Подходит Гордеич, мастер смены. Уже одет. Рослый, сутоловатый, худой, но жилистый — крепкий старик. Редеющие волосы аккуратно зачесаны на косой пробор. Один глаз со стороны пробора прищурен, отчего изрезанное морщинами лицо, продубленное мартеновским жаром, кажется лукавым, мудрым и чуть зловещим, как у сказочного ведуна. А глаз Гордеич щурит, когда приглядывается. Видать, так-то глядеть ему способнее. С виду сердитый и грозный, а по натуре — баской старикан, душевный.

— Как помылся, Сашок?

— То ж, Гордеич, рази мытье?! То же ж медленная казнь! Инквизиция! А-а-апчхи!!! На костре гуманнее… там не чихают…

— Да-а… таки дела — сызнова авария в бойлерной. Ить ноне там робить-то и некому… токо ученики, оот, которым по четырнадцать… Всех ужо мастеровитых слесарЕй на войну позабрали… А я про то, Сашок, коли нету делов срочных, айда ко мне?! А? Баско повечеруем совместно от. Чей-то муторно седни. Видать, погодка обратно… ооот

Гордеич — мужик гордый. Зря не просит. Надо пойти. И Серега меня, небось ждет. Собирались вечерком заглянуть в «курятник» — девчачью общагу. Как говорится, на огонек. Ништяк, перебьется Серега. Он будто меня знакомит, а под этим предлогом себе знакомства заводит. А Гордеичу я отказать не могу — привязался я к доброму, угостительному старику. Не из-за картохи в мундире — фирменного блюда бобыля, а потому, что люблю повечеровать в домашней обстановочке, где душа отдыхает. А курятник, с парочками по темным углам на каждой лестничной площадке, быстро оскомину набивает. Расстройство одно от такого флирта и раздражение на куриное соображение обитательниц курятника: лезут ей под подол, значит, дурак и нахал, не лезут, значит, дурак и слюнтяй. А что ты дурак, это выноси за скобки общим множителем. Тут девчачья логика, а у них одно на уме: будто у парней на уме одно!

Только выходим мы с Гордеичем из-за стены цеха на широкий центральный проезд — враз по щекам наотмашь хлестануло колючим снеговым зарядом. И как ни закрывай лицо варежкой, а ледяные иголочки снежинок находят место кольнуть. Но за заводской проходной, когда сворачиваем с продуваемой ветрами площади Первой Пятилетки в сторону Верх-Исетского пруда, злой северо-восточный ветер подталкивает в спину, подгоняет тугими пинками ветровых завихрений, подстегивает под зад ледяными розгами. Мои рабочие ботинки популярного фасона военного времени «во поле березонька стояла» оскальзываюся под горку. Такие «стукалки» дают на мартене как спецобувь: верх брезентовый, подошвы березовые. А то что подошвы не сгибаются, так к этому привыкаешь. Не к такому за войну попривыкали… И впотьмах жить привыкли. Даже непривычно свет электрический вечером видеть в доме, тем более, на улице! По сторонам темной улицы, утопающей в глубоких сугробах, сквозь метельную мглу, чернеют добротные бревенчатые дома с глухими ставнями. От дома к дому — высокие деревянные заборы, они же — стены крытых дворов. В такой двор и с аэроплана хрен заглянешь, глухо как в танке! Здесь, в Кушвинской слободе, живут старые рабочие династии, работающие из поколения в поколение на одном заводе и по одному делу. Мы, пришлые, их кержаками зовем. Для нас, суетливо горластых, была по началу в диковину их степенная молчаливость. Пообвыкнув, и мы «окержачились», стали походить на аборигенов.