Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2

Задумался, небось, над такой проблемой старший сержант Акимов, коммунист с коллективизации на Орловщине, потому что стал он тут, за границей, кое-что понимать, вспоминая житье-бытье односельчан, дети которых до сих пор спрашивают: а что такое сахар? А выводы сделать ему, правоверному партийцу, трудно. Тяжело признаться, что все то, что с риском для жизни, делал он в родной деревне, — преступление перед земляками!

И не то от обдумывания планов коллективизации в Австрии, не то от ломки своего мировоззрения, но дал пенку старшой с мансардой — забыл в нее заглянуть! И благодаря этой забывчивости жив остался! Потому что были у фрица серьезные намерения: срезать из шмайсера того, кто дверь откроет, а через открытую дверь — колотушки вниз — кому там сколько перепадет! Да не повезло фрицу — сомлел от потери крови. Впрочем, как раз… повезло! Очухается, поймет: он-то тоже в живых остается! Как говорится: пустячок, а приятно, а раз приятно, то не пустячок!

И что за странный фриц попался — такой воинственный? Сейчас, под конец войны, все фрицы покладистые: в плен идут, как к теще на блины. Завидят русского ивана и — белый платочек на хворостиночку (с более серьезным оружием фрицам гулять по Европе уже опасно), и маршируют радостно под знаменем сопливого носового платка, лыбясь при этом так благостно, будто бы богатого родственничка встретили! И галдят, как гуси, издалека: «Гитлер капу-у-ут!» И как их ни обложи матом, а они, хором: «Я, яа-а! Россия гу-ут!» А этот фриц вроде немецкого Матросова. Главное, бессмысленно то, что затеял он, если «криг капут»! И откуда в нем столько злости?

Понадобился я ротному потому, что по-немецки шпрехаю в объеме того солдатского разговорника, в котором немецкие слова русскими буквами напечатаны. Печатался этот разговорник в типографии РККА очень срочно и очень секретно в июне сорок первого, в те ночки и денечки, когда Молотов трудился над «Заявлением ТАСС от 14 июня 1941 года», а Жуков по ночам в генштабе разрабатывал план парада Красной армии на Унтер ден Линден в Берлине, а днями руководил разоружением оборонительных рубежей на территории СССР в компании наблюдателей из дружеской Германии.

И Молотов и Жуков делали общее дело: провоцировали нападение на СССР. И Молотов и Жуков думали, что Гитлер так же глуп, как они, и не знает о том, что только у западной границы СССР численность советских войск в три раза превышает численность всей немецкой армии! А такой разговорник сразу выдал бы истинные планы СССР. Первая фразочка в разговорнике была не «гутен та-аг»! — а более конкретная для общения с союзником «хенде хох!». А вторая еще более откровенная: «Сколько километров до… (Дрездена, Берлина и т. д.)?» Эти разговорники были готовы 25 июня сорок первого… то есть тогда, когда одна часть Красной армии доблестно драпала в сторону противоположную от Берлина, но с такой скоростью, что вскоре могла бы оказаться и в Берлине, потому что земля круглая. Зато другая часть Красной армии, более многочисленная, без разговорника допетрила, что такое «хенде хох!», и отправилась в Берлин напрямик с эскортом из немецких конвоиров, охраняющих их от Красной армии.

Юмор второго вопроса не был оценен по достоинству солдатами нашей пульроты из учебки: вопрос был путаный и длинный, пулемет тяжелый, а мы заморенные не столько муштрой, сколько Чебаркульской диетой. И как только начиналось занятие немецким языком по разговорнику, мы вырубались в сон сразу после «хенде хох!» До сих пор у меня от этих слов глаза захлопываются — рефлекс по Павлову. И все-таки из любопытства прочитал я разговорник от корки до корки. Как было видно по обслюнявленным обложкам разговорников, многие из страдальцев Чебаркульских лагерей после команды «хенде хох!» успевали подложить разговорник под щеку.

И ночью на дневальном дежурстве, чтобы не закемарить, и во время строевой подготовки на плацу, чтобы не чекануться от бессмысленной и противоестественной шагистики, не пригодной ни для войны, ни для мира, твердил я четко отрубленные немецкие слова. Дубизм армейской службы располагает к любой бессмысленной зубрежке. А чеканные немецкие слова хорошо вписались в унылый армейский быт вместо ругательств, разнообразив убогий армейский лексикон из истерично лающих команд, неуклюжего сержантского мата и названий деталей пулемёта, от которых уже тошнило.

Знает ротный, горазд я потолковать за жизнь с фрицами, и зовет меня как толмача. В школе ротный учил французский, в институте — английский, а два языка внутри единственной соображалки так лихо перепутались, что теперь он после десятилетнего изучения иностранных языков может только с папуасами говорить на языке жестов. Я помогаю Акимову фрица недобитого приводить в чувство, а ротный, повернувшись к жиденькому свету, у окна разговорник листает. Не найдя нужный вопрос, ротный с досадой шваркает разговорником по подоконнику:

— Ну, ученые мудилы, в душу мать! Сочинили разговорничек для немецкого дурдома с политическим сдвигом крыши! Что я фрицу по такому разговорничку скажу? Провозглашу: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»? А, может, на ушко шепну: «А ты изучал труды Карла Маркса?» Любой фриц и нормальный, и тотальный от такого вопроса уссытся! По этому разговорнику все славяне секут только: «хенде хох!». Давай, Саня, шпрехай! Тебе мозги школа не засрала! Спроси у этого хера: откуда он такой воинственный вылупился в конце войны? Ведь не эс-эс… форма-то полевая… да в эс-эс таких сопливых не берут… вроде бы, нормальный оглоед тотальный, небось еще вчера тайком покуривал сигареты фатера… давно пора мудаку в каком-нибудь дорфе под юбку к сердобольной фрау нырнуть и дышать там потише.

Открывает фриц глаза, смотрит на меня вроде бы осмысленно, даже внимательно. И вдруг радостно улыбается. А на других — ноль внимания, фунт презрения. Какой-то у него интерес ко мне… не потому ль, что рыжий я? Увидев, что оклемался фриц, ротный говорит конкретно:

— Фриц, твою мать, если ты, б… будешь хвост задирать, я с тобой, …дюк, чикаться не буду! Нах… чпокну! А будешь, фриц долбанный вести себя зер гут, на ПМП отправлю! Поживешь с мое на свете, лет до двадцати, может, поумнеешь, сопля фашистская! Ты, Саня, шпрехай ему, как я сказал, чтобы аллес ферштейн было!

Шпрехаю я фрицу, а он смотрит на меня и странно так лыбится: не то все понимает, не то полный нихт ферштеен? А может, он, падла, над моим чебаркульским произношением изгаляется, паразит недострелянный!? Веселый фриц… мне б на его месте с перебитыми ногами не было б так весело! И когда я вместо слова «шизен» — стрелять, трёкаю по ошибке «шайзен» — дрыстать, фриц начинает хрюкать от удовольствия, будто бы ему брюшко почесывают. И этим хрюканьем фриц меня как полиглота напрочь дискредитирует.