Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2

Но тут у ротного терпелка кончается, и он долбанного фрица по-русски обкладывает. Примитивно, но конкретно. В отличие от эсперанто эту самую распространенную часть русского языка вся Европа сразу выучила и очень зауважала. Каждый европеец, кому жить охота, лихо шпарит русскими матюгами! Дрогнули у фрица ресницы, перестает фриц хрюкать и подманывает рукой ротного: поближе, дескать, еще поближе… а когда лицо ротного оказывается напротив лица фрица, яростно выплевывает фриц в лицо ротному накопившуюся слюну и… матерится!

Не по дилетантски, как ротный, а с понятием! Как следует успел отвести душу фриц, пока ротный одной рукой глаза протирал, а другой пистолет из кобуры выдергивал… Вот тебе странный фриц… а он — власовец! Если бы не фрицевская форма, которая с толку сбила, я бы сразу усек, зачем он так таинственно ротного подзывал? Ведь это — покупочка из большого арсенала приколов российских детколоний, покупочка, рассчитанная на «сыроежку» на «свежака», на «сявку». И матерщина парня — не убогая армейская похабель, как у ротного, а виртуозная словесность горького беспризорного мира страны Советской.

Ночь выдалась лунная. Подморозило. Заступив на пост, подошел я к телу власовца. Смерть изменила его лицо, убрав гримасу боли. Длинные ресницы прикрыли глаза, при свете луны лицо парня выглядит спокойным, по-детски лукавым, шухерным… Шухерным!! И узнаю я… я ВСПОМНИЛ! Вспомнил, как стремительно мчалась к дивной синеве Черного моря гибкая лента поезда, а озорной чернявый пацан Ежак лихо бацал степ на качающейся вагонной крыше. Бесшабашная кодла, горячее южное солнце, пьянящий вольный ветер!.. Ах ты, Ежик-Ежачило, как хорошо тогда нам было! Эх ты, Ежик, Еж, Ежак… что же ты погиб вот так? И о чем думал ты в последние часы своей недолгой жизни, когда сидел в мансарде? Один. Раненый и беспомощный. Истекая кровью, смотрел, как садится солнце. Смотрел на последнюю в недолгой жизни вечернюю зорьку и, быть может, стихи вспоминал, которые нам когда-то читал:

«Тяжко-важко умыраты у чужому краю». Но ты ждал смерть спокойно. Не метался, как курица с отрезанной головой. Сидел и ждал встречу со смертью, как ждет уставший человек приближение желанного сна. Ожидая смерть, быть может, вспоминал ты руки мамы теплые, ласковые руки, которые тебя спать укладывали когда-то, и лицо мамы с ясными, как и у тебя, карими очами, с такими же длинными ресницами… вспоминал ты и своего веселого белозубого батьку, храброго знаменосца легендарной Первой Конной, батьку, о мужественную шершавую щеку которого любил ты потереться перед сном своей нежной детской щечкой…

Не-е-ет! Такие мармеладные мысли для мамсиков, маменькиных сынков — комсюков, как наш ротный, который вырос под материнским крылышком, воспитывался в пионеротряде «с веселым другом барабаном!» А ты — вор, одинокий волк, матерый череирище по ноздри хлебнувший монотонной и многотонной тоски одиночества среди людей. Не напрасно «родная партия» столько сил и злобной выдумки затратила на то, чтобы из тебя вырастить одинокого волка! Как волк, попавший в капкан, морщась от боли, думал ты, как подороже отдашь свою жизнь. Не по-чесеирски было бы слабонервно взрывать себя гранатой. Такая пиротехника — для трусоватых комсюков. Ты парень шансовый, рисковый. Захотел напоследок еще разочек потешить свою ненависть и дать прикурить недоумкам, которые защищают эту мразь энкаведешную и Сталина! Чтобы еще несколько похоронок отправились бы в ненавистную Сесесерию с твоего благословения!

Стиснув зубы от боли и злости, думал ты думу чесеирскую про далекие северные лагеря, где глумятся чекисты над самыми дорогими для тебя людьми. И глумятся ли еще? Небось, давно оплакали колымские вьюги вмерзшие в злую северную землю косточки наших родителей! И унимая нетерпеливую дрожь в пальцах рук, терпеливо ждал ты, когда же откроется дверь в мансарду? И тогда наступила бы последняя в твоей жизни минутка для искрометной чечеточки, которую исполнил бы увесистый шмайсер в твоих слабеющих руках. Содрогаясь, вместе с дергающимся шмайсером, в последний раз испытал бы ты самую благородную изо всех человеческих радостей — радость мщения!

Вспоминал ли наши отначки на шарап?.. А почему ты так пристально смотрел на меня? Неужели… узнал? Да, конечно же, — узнал!! И передо мною сгалился ты, рассчитывая, что оценю я твой прикольчик?! А сказал бы слово: «Ежак», я бы понял! Все понял сразу! А зачем ему, чтобы я понял? Если не хотел он ставить меня в сложное положение… а то и побоялся, что я тебя буду спасать, а это ни к чему ни тебе, ни мне… Лучше быстрая смерть здесь, чем медленная у садистов из Смерша! Да и жизнь твоя закончилась прежде, чем ты в этой мансарде оказался: конец войны — это конец твоей жизни, в которой была одна радость — мстить! А какой же шухерной пацан был… выдумщик, рассказчик, куда там аверченкам да зощенкам! Если бы не жизнь сволочная, какую устроили «родная партия и лично…», то какой человечище веселый и бесстрашный жил бы! Эх, Ежак…

Светает. Сменившись с поста, хороню Ежака под клумбой возле дома. И Леха, сменившийся с караула, помогает мне, не спрашивая: зачем и почему? Понятно — дружок детства. Именно детства, потому что в войну врезались мы прямо из детства, не расчухав юности. На кухне, посереди которой, как тягач на форсаже, храпит старшой Акимов, беру я новенькую разделочную доску и пишу на ней химическим карандашом, каким солдаты мамам письма пишут:

Пасынок Родины

ЕЖАК

18 лет.

Я помню тебя!

ПРОСТИ.

Рыжий.

28.04.45

Прибиваю доску к дереву над клумбой. Стою, думаю. Потом, вздохнув, отрываю эпитафию и закапываю ее поглубже в могилу, чтобы не откопалась. Так-то лучше. Ежак, как и я, не афишировал место отдыха. Слаще спится, когда ото всех хорошо заначен. И хозяину клумбы приятнее цветочки нюхать, если не будет знать про Ежака. Веселые, радостные цветы будут расти на твоей могилке, Ежак. Ты тоже веселый… был. Спи! Пусть земля тебе будет пухом! Залезаю под шинель, прижимаюсь к Лехиной спине и шепчу слова графа:

Опять рука провидения! — прошептал он.

Конец репортажа 26

Время — 29 апреля 45 г.

Возраст — 18 лет.

Место — Австрия.

Мудрое солдатское правило рекомендует: «держись подальше от начальства и поближе к кухне!». Но в наступлении кухня так же далека от стрелковой роты, как и начальство. Потому я и Леха держимся поближе к ротной повозке с сухим пайком, боеприпасом, табачком, спиртяшкой и армейским хозмылом, которое могучей армейской вонью сражает хилых цивильных микробов на самых дальних подступах к роте.