Михаил Старицкий - Перед бурей

Наступило тяжелое молчание. Видно было только, как плечи Ганны вздрагивали все сильней и сильней.

—Ганно, счастье мое, скажи ж мне хоть одно это слово! — подошел к ней Богун. — Не отнимай этой надежды у меня!

Ганна опустила руки; по лицу ее медленно одна за другой катились крупные слезы.

—Ох, козаче мой! — начала она с невыразимою тоской, заламывая свои тонкие руки. — Что же мне делать с собою, как принудить свое сердце? Да если бы сила моя была!..

Мертвое оно, мертвое! — И губы Ганны непослушно задрожали, она остановилась, потому что рыдание захватило ей дух. — Ох, нет, нет! — вскрикнула она, прижимая руки к груди. — Не в силах я дурить тебя! Люблю тебя, козаче, как велетня, как друга, а больше... больше... Бог видит — не могу!

На красивом лице козака не дрогнула ни одна черта, только черные брови его сжались сильнее.

—Что ж? — произнес он наконец гордым тоном, забрасывая голову назад, и горькая улыбка искривила его лицо. — Спасибо тебе, Ганна, хоть за правду. Не нам, козакам-нетягам, думать о счастье. Оно не для нас. Выняньчили нас метели да громы. Э, — перебил он сам себя, — да что уж там говорить! Прощай, Ганно! Обо мне не думай! Дай бог тебе счастья!

—Ох козаче, — вырвалось горько у Ганны, — не смейся надо мной!

—Но если я узнаю, кто причиной твоему несчастью, если здесь кто хоть подумает скрывдыть тебя, — продолжал Богун, понижая голос, — слово скажи, с конца света примчусь, и пожалеет он, что на свет родился!

—Прости меня, прости меня! — зарыдала Ганна, протягивая к нему руки.

—За что прощать? — перебил ее горько Богун. — Разбила ты, бесталанная, без воли мое сердце! Да что о нем говорить! Носило оно много горя, так много, что уже и не под силу ему. Авось сжалится над ним наконец чья турецкая сабля, — вскрикнул он горько, направляясь к выходу, — избавит от мук навсегда!

—Нет! Стой! Ты этого не говори! — вскрикнула лихорадочно Ганна, хватая его за руку. — Будущее в руке божьей, твое сердце ведь не твое, а наше, и мы его не отдадим тебе — слышишь? — не отдадим никогда! — Голос ее звучал твердо и сильно, сухие глаза горели каким-то горячим, вдохновенным огнем. — Не нам судилось счастье, правду ты сказал, не нам! Но не для счастья мы живем! Разве ты не слышишь и днем и ночью, как звонят наши цепи? Разве ты не слышишь наших слез и стонов, которые вот тут, в этом сердце беспрерывно дрожат? А! Не говори о муках и горе! Что значат наши муки перед той вековечной зневагой, какая огнем зажигает всю нашу кровь?

И по мере того, как говорила Ганна, лицо Богуна озарялось другим, отважным, восторженным блеском. Грудь подымалась высоко и сильно, глаза вспыхивали огнем.

—Туда лети, — продолжала Ганна горячо, протягивая вперед руку, — неси братчикам счастливую весть. Подымайтесь бурею, хмарой... О, дайте ж нам сбросить это ярмо позора! Дайте нам стать рядом с другими людьми.

—Ганно, жизнь моя! — вскрикнул порывисто Богун, склоняясь перед ней. — Что ты делаешь со мной?..

Уже совсем вечерело, когда к крыльцу суботовского дома подвели лошадей путникам. Лошадь Богуна заменили другой, сильной и привычной к долгим переездам, к которой на длинном поводе была привязана и другая, для перемены. Небо все заволокло серыми тучами; склонившееся к западу солнце освещало все кровавым светом.

Все обитатели усадьбы собрались на крыльце. Прощанье было короткое и сухое.

Богун подошел к Ганне.

—Помилуй, боже, — сказала она, крестя его склоненную голову.

—Бувай здорова! — проговорил твердо козак и, не взглянув ни на кого, подошел к своему коню.

—Эй не ехал бы ты на ночь, Иване, лучше б с утра! — заметил серьезно дед, поглядывая на затянувшееся небо. — Что-то погода нахмурилась... И не к часу, словно осенью завыла...

— Нельзя, диду. Да это не беда: мыли нас немало дожди! — ответил Богун, уже сидя на коне и собирая повода.

Богдан попрощался со всеми, перекрестил и поцеловал детей и, вскочивши в седло, крикнул громко, сбрасывая шапку и осеняя себя крестом:

—С богом рушай!

Лошади поднялись в галоп и понеслись со двора.

—Ты ж, друже, с нами до самого Чигирина? — спросил Богдан Богуна, когда они подъехали к гребле.

— Нет, — ответил коротко Богун, не подымая глаз, — я прямо на Золотарево, мне надо еще и Золотаренка повидать.

Богдан бросил на него долгий и внимательный взгляд: ни угрюмый, молчаливый вид козака, ни краткость его ответа, словно произнесенного с большим усилием над собой, не ускользнули от этого внимательного, как бы прозирающего насквозь взгляда. Какая-то смутная догадка шевельнулась в голове Богдана.

—Ну, что ж, так прощай! — произнес он громко, придерживая коня. — Так мы сейчас и попрощаемся: тут нам сейчас заворачивать: мне через греблю направо, а тебе все прямо на полдень.

Козаки остановились, сбросили шапки, перекрестились, поцеловались три — раза и повернули в противоположные стороны лошадей.

Небо заволакивалось все сильнее; ветер крепчал и стлал перед собой волнами седой степной ковыль; осенний серый полумрак спускался над безбрежною степью; становилось холодно и темно.

Под нависшим серым небом мчались теперь по безлюдной степи кони Богуна. Встречный ветер подымал их густые гривы и развевал по ветру длинные хвосты. Богун надвинул на голову шапку и набросил на плечи керею. Ветер свистел у него над ухом, но он не слыхал его. Казалось, он был настолько погружен в свои мысли, что не видал ничего перед собой. Каждый шаг коня уносил его все дальше и дальше от Суботова, от этого спокойного уютного уголка, к которому он всегда стремился душой. Но сожаления уже не было в душе козака: он снова мчался туда, на юг, навстречу этому буйному ветру, под дождь и бурю, в темноту и неизвестность, навстречу опасностям и смерти. Там, за ним, в сомкнувшемся уже тумане, стояли две женщины; они указывали ему на Запорожье, они толкали его. И одна из них подымалась, величественная и прекрасная, словно мраморная богиня, в золотистой одежде, опоясанная синею лентой Днепра, но прекрасное лицо ее было строго и печально, а в глазах, синих и глубоких, как небесная лазурь, стояла горькая слеза. Другая казалась совсем маленькой рядом с величественной богиней, но тонкая рука ее указывала туда же, а серые лучистые глаза смотрели с восторгом на Богуна, и голос шептал, задыхаясь:

— О, дайте же нам сбросить это ярмо позора, дайте нам стать рядом с другими людьми!

Ночь наступала. Ветер свистел. Кони летели быстрей и быстрей. И вдруг навстречу бурному ветру раздалась среди наступавшего мрака громкая смелая песнь козака:

Ой любив козак та дівчиноньку, як той батько дитину,