Михаил Старицкий - Перед бурей

Богдан бросил на Ясинского презрительный взгляд и отступил гордо на шаг.

—Если в этом деле является доносчиком пан Ясинский, то он должен дать доказательства...

—И дам! — злобно вскрикнул, подпрыгнув на стуле, Ясинский.

—У меня они имеются, — улыбнулся ехидно Гродзицкий. — А теперь я у писаря спрашиваю, может ли он доказать, где в последние две недели бывал?

—Могу, — ответил спокойно Богдан. — Безотлучно находился в канцелярии коронного гетмана в Чигирине и составлял рейстровые списки, чему может свидетелем быть весь город, а за четыре дня до прибытия сюда выехал, по требованию ясновельможного пана гетмана, в Кодак и два дня задержан был вьюгой в степи, что известно ясноосвецоному князю Иеремии Вишневецкому.

Гродзицкий взглянул на Ясинского и шепнул ему злобно:

—Дело совсем скверно: меня подвел пан!

Ясинский покраснел до ушей и ответил громко:

—Он врет, лайдак! Ему верить нельзя! А где находился раньше за месяц?

Богдан смерил его высокомерным взглядом и ничего не ответил.

—Ну, что же молчишь? — обрадовался Гродзицкий замешательству подсудимого.

—Доносчику отвечать я не стану, — промолвил наконец подсудимый, подавив поднявшуюся в груди бурю. — А панской милости скажу, что раньше этого я два месяца безотлучно находился при коронном гетмане, объезжал с ним его брацлавские поместья.

Этот ответ окончательно обескуражил Гродзицкого, и он, не скрывая своего смущения, громко заметил:

—Значит, одно недоразумение. Что же это?

—Пан забывается... при шельме, — нагнулся к нему и шептал на ухо Ясинский. — Если у этого пса такие свидетели, то выпускать его живым невозможно.

Комендант слушал шипенье, но ничего не мог взвесить: страх уже держал его в своих когтях властно и толкал на всякое безумие; бешенство овладевало рассудком.

—Ведь эти прислужники верны пану и сохранят тайну? — спросил тихо Ясинский, указав глазами на палачей.

—Умрут, а не выдадут, — ответил Гродзицкий почему-то убежденно.

—Так вышли, пан, латников, а мы здесь распорядимся по-семейному.

Когда удалились латники, то Ясинский крикнул палачам:

—Приготовьте дыбы! [41] Дыба – деревянное устройство для пыток

«А! —сверкнуло молнией в голове у Богдана. — Неужели решились покончить? Хотя бы продать себя подороже этим извергам! — оглянулся он и увидел, что два палача опускали блоки, а другие два уже приблизились к нему. Несколько дальше, налево, лежал полупудовый молот. — Эх, кабы его в руки! Потешил бы хоть перед смертью удаль козачью!»

—Неужели вельможный пан, — попробовал Богдан выиграть время, незаметно подвигаясь к молоту, — решится на такое насилие? Ведь коронный гетман отомстит, — я ему нужен, и пан напрасно рискует собой через этого цуцыка!

Словно ужаленный, вскочил Ясинский и бросился, замахнувшись рукой, на Хмельницкого; но тот одним движением руки так отшвырнул его, что пан отлетел к столу, как бревно, опрокинул табурет и упал навзничь, ударившись головою о стену.

—Связать пса! — крикнул, обнажив саблю, комендант. — И на дыбу.

Богдан бросился к молоту; но четыре палача не допустили: два повисли на руках, один на шее, а один охватил ноги. Покачнулся Богдан, но устоял, не упал.

—Эх, подвело только голодом, — вскрикнул он, — да авось бог не выдаст! — встряхнул Богдан руками, и оба палача полетели кувырком; державшийся за ноги сам отскочил, боясь удара в темя, один только повисший сзади давил за шею.

—Пусти, дьявол! — ударил его в висок Богдан кулаком, и тот покатился снопом замертво.

—Бейте чем попало! — махнул саблей Гродзицкий.

Богдан бросился к молоту и нагнулся схватить его, но ему кинулись снова на спину три палача; он выпрямился, отбросил борцов, но из скрытой двери подскочили новые силы...

Вдруг растворилась неожиданно железная дверь и на пороге шумно появился Богун, держа в руках лист, на котором висела большая гетманская печать.

Через час смущенный и сконфуженный комендант Кодака пан Гродзицкий провожал Богдана с товарищами его — Богуном и Ганджою. Богдан, держа своего Белаша под уздцы, шел рядом с Гродзицким, а товарищи шли в некотором расстоянии позади. Комендант упрашивал радушно, даже подобострастно, своего узника подвечерять в его скромной светлице чем бог послал, не лишать его этой чести.

—Прости, пане писарь, за невольно причиненную неприятность. Сам знаешь — дело военное. Крепостной устав очень суров, — оправдывался Гродзицкий. — Если мне доносят о государственной измене, я обязан был задержать: долг службы, не взирая ни на лицо, ни на звание... Вельможный пан это сам хорошо знает.

—Но для чего же пану нужно было меня посадить не в тюрьму, а в мешок? — ожег его взглядом Богдан.

—Не было другого помещения, — смешался Гродзицкий.

—Его бы швырнуть! — буркнул Ганджа.

—Рука чешется! — сдавленным голосом ответил Богун.

Слова Богуна долетели до пана Гродзицкого и заставили его испуганно оглянуться.

—Если и так, — не глядя на коменданта, промолвил Богдан, — то почему же меня держали там десять дней, не предъявляя ни обвинений, ни причин моего ареста?

—Я ждал от этого негодяя Ясинского доказательств; он меня все водил, — неестественно жестикулировал комендант, — пан писарь может свою обиду и убытки искать на этом клеветнике... Я сам помогу пану, слово гонору!

—Спасибо, — улыбнулся злобно Богдан, — я уже видел панскую помощь: любопытно бы знать, по какому поводу пан приказал палачам своим меня вздернуть на дыбу, когда я доказал свое alibi? [42] Доказать alibi (лат.). — доказать, что обвиняемый в момент совершения преступления находился в другом месте.

—А! — гикнул Ганджа и выхватил до половины из ножен свою саблю.

—Что ты? Очумел? — удержал его Богун.

Комендант, услышав за спиною угрозу, быстрым движением выскочил вперед, оглянулся и потом, несколько успокоившись, примкнул к Богдану и начал перед ним шепотом извиняться:

—Прости, пане писарь, за вспышку: ты сам ее вызвал, угостив кулаком Ясинского так, что тот отлетел кубарем на две сажени. Славный удар, — стал даже восхищаться Гродзицкий, — разрази меня гром, коли я пожелал бы такого испробовать! Теперь-то и я рад, что этот облыжный нападчик разбил себе в кровь голову, а тогда я заблуждался, вспылил... errare humanum est. [43] Человеку свойственно ошибаться (лат.).

Богдан смолчал, презрительно прижмурив глаза. Они уже были у брамы.