Михайло Старицкий - Буря

— На бога! Что ты затеял? Ошалели, панове, что ли? Хе- хе–хе! Как кошка с собакой! Стоит ли из–за быдла? Вот выпейте мировую! — наполнил он им кубки. — Я ведь и сам бы не хотел их перевешать, а лучше переселил бы всех на польские земли, а сюда, на наши, перегнал бы мазуров и литовцев: из них добрые бы вышли хлопы; они и до работы, и до послушенства привычны, а наши нехай себе там, в Польше, бунтуют. Хе–хе–хе! Покойнее нам, господарям, будет, а козачье там не покурит!

— Досконально! — крякнул восторженно Дембицкий. — Это просто гениальная думка!

— Верно! Пан наказной — гениус! — подхватили другие.

— Это, в самом деле, панове, умнее, чем резать, и прибыльнее, хе–хе–хе… я таки этот проект предложу. Да вот и теперь, — улыбнулся слащаво и самодовольно Барабаш, — я порешил загнать моего кума в Сечь и там истребить, разорить их осиное гнездо до камня, до цеглыны, чтоб и знаку не осталось, а потом переселить.

— Виват нашему гетману! — загалдели все вокруг столов.

— Что Сечь нужно снести до основания, так это первая речь, — стукнул ковшом Караимович.

— Первая, первая! — поддержали его поляки.

— Так и начнем! — поднял келех Барабаш и чокнулся со своим соседом. — На погибель всем бунтарям и на славу пышному лыцарству.

— Виват! — откликнулись ближайшие, а дальние, не расслышав за шумом возгласа, крикнули: «До зброи!» — и обнажили сабли.

— Ха–ха! — замахал руками Барабаш. — Вложите сабли в ножны; сегодня мы мирно пируем, а завтра, говорят, Хмельницкого увидим. Только нет! Эта лисица удерет, услышит про нас — и хвост подожмет, и следы заметет; это целая шельма! Как он только меня одурил! Шельма, хоть и кум, а шельма! Как начнет в глаза, так что твой святой, а письмо напишет — что ни слово — мед, мед–липец, и только! А за пазухой у него камень, да и в печенках стонадцать чертей и пять коп ведьм!

— Хмельницкий — голова, у, копф! — затряс поднятой рукой Фридман.

— Ну, а мы его заструнчим, как волка! — крикнул Дембицкий.

— И будем травить псами в Варшаве! — подхватили поляки.

— Если дастся только в руки, — заметил кто–то из своей старшины.

— Да вот и я утверждаю, — продолжал Барабаш, — что он удерет в степь; его только не допустить до населенных мест, потому что хлопы будут помогать, пристанут, а в степи пусть он к нам выходит. Мы его как стиснем с двух сторон, так он и слюну пустит, хе–хе–хе. Запищит, как мышь в тисках!

— Захмелеет Хмель! — сострил кто–то.

— Го–го–го! Ловко! — поддержала остроту пьяная старшина.

— Только вот беда, — заплетался языком Барабаш, — побоится, утечет чертов кум!..

В это время на палубу шумно взошел Пешта и объявил встревоженным голосом: — Ясновельможный пане! Только что возвратились два челна; недалеко отсюда, где наша передовая галера, слышна пальба. Очевидно, Хмельницкий напал на нее!

Все сразу осунулись и притихли; какое–то неприятное, подавляющее впечатление отшибло даже хмель в разгоряченных головах и пробежало по спинам панства холодною змейкой. Длилось тяжелое молчание.

— Нам надо скорее бежать к ним, помогать! — встрепенулся первый Фридман, услышав нежданную весть, принесенную Пештой.

— Так, так! — зашамкал беспомощно Барабаш. — Помогайте, друзья мои… все дружно… Сниматься с якорей, конечно… да… нужно сниматься… С божьей помощью! Нас ведь много… Господь сохранит! Так рушать! — возвысил он свой дрожащий голос.

— Тем более, что и ветер стал нам попутным, — ободрил Пешта, — вы, панове, отправляйтесь вперед, а я, ясновельможный пане, буду охранять арьергард, где все наши запасы; неприятель на них главное и ударит.

— Так, так, — хлопал веками Барабаш, — а може б, и я в запас…

— Ясновельможному надо быть на челе! — улыбнулся Пешта.

— Так, так! — вздохнул Барабаш и для освежения выпил целую кружку холодного яблочного квасу.

Пиршество прервалось. Все бросились суетливо к своим байдакам, и через полчаса, окрыленные парусами, они уже неслись вниз по Днепру, словно стая белых лебедей.

К вечеру в тот же день байдаки Барабаша и Караимовича вошли первые в устье Тясмина. Еще до причала Барабаш увидел сам при заходящих лучах солнца рейстровиков Кречовского, спокойно лежащих на протяжении берега. Это привело его в недоумение: не перерезаны ли все? Но позы были так непринужденны, группы живописны, и не замечалось никаких безобразных следов смерти и разрушения. Однако он все–таки послал челнок для разведки и приостановил свой байдак. Разведчик не замедлил привезти ему известие, что у полковника все благополучно и что никакого врага он и в глаза не видал, а стреляли они–де сами, на радостях, что пристали к берегу. Барабаш вздохнул облегченно и, выпивши по этому случаю два добрых ковша березовки, отдал приказ причаливать всем к берегам Днепра и Тясмина, а на утро высаживаться войскам.

Уже вечерняя заря совершенно потухла, когда байдаки начали приближаться и останавливаться у берегов. Обычное оживление при причале, суетливая беготня, перебранка и оклики на этот раз совершенно отсутствовали. Молча и угрюмо совершали свою работу, загадочно посматривая друг на друга, козаки; нигде не было проронено ни шутки, ни, смеха, ни лишнего слова…

Между тем рейстровики Кречовского, завидя пристающие к берегу байдаки, встрепенулись, засуетились и рассыпались вдоль по Тясмину между шелюгами и лозняком, а некоторые переправились на челнах и на берег Днепра; сумрак, слетавший быстро с бурного, облачного неба, прикрыл их движение. На байдаках начали появляться таинственные гости; какие–то тени отделялись потом от толпы и тонули в темноте ночи. Кречовский остался на своем байдаке только с дедом стернычим и стоял неподвижно на корме, испытывая неприятную дрожь и тревожно всматриваясь в налегавшую со всех сторон тьму.

Глухая ночь. По темному небу несутся черные облака, клубятся, набегают друг на друга и заволакивают все мрачною пеленой. Вдали на рубеже горизонта вспыхивают по временам бледные огоньки, словно небо мигает; блеснет, осветит на мгновенье клубящийся полог, а потом и потопит все в непроглядной тьме. Вот–вот брызнет дождь, даже пахнет им, но брызг нет, лишь ветер нагибает лозы да тростник на острове Тясмина, шумит в густой листве обступивших его верб. При отблеске зарницы видно, что у каждой вербы стоит по одному и по два рейстровика, что они окружают этот островок тесным кольцом. Фигуры стоят неподвижно, безмолвно, словно тени выходцев из могил. За вербами у двух протоков, извивающихся между очеретом и составляющих единственный путь к этому тайнику, стоят знакомые нам Дженджелей и Ганджа и прислушиваются с напряжением к шуму ветра, не почудится ли в нем плеска волны. Стоят они окаменевшими, неподвижными фигурами. Время тянется медленно, тоскливо; небо становится еще черней; ветер гудит однообразно и дико.