Михайло Старицкий - Буря

Как же он теперь доставит живым этого пса? Как разыщет Елену? Как исполнит первое и такое дорогое поручение своего гетмана? Как вырвет наконец из когтей извергов свою Оксану?

— А-а! Жизни вашей подлой мало, чтобы заплатить мне за такую обиду!.. — заскрежетал он зубами и, в порыве охватившего его бешенства, готов уже был подвергнуть пытке и помилованного пана Опацкого, и всех захваченных им поляков.

— Куда же удрал этот аспид? — допытывался с пеною у рта Морозенко.

— На бога! Не знаю… проше вельможного пана… падам до ног! — бледнел и дрожал пан Опацкий, глядя на пылавшие гневом глаза своего нового повелителя, на его искаженное злобой лицо.

— Пекельники! Поплатитесь! — топнул он свирепо ногою. — Пан может же хоть предполагать?

— Могу, конечно, могу… — ухватился за счастливую мысль допрашиваемый, — доподлинно, проше пана, трудно… но предположить… отчего нет? И я, бей меня Перун, полагаю… даже наверное полагаю, что этот шельма убежал в Литву и скрывается в своем жалком маентке…

— Да? В самом деле? — просветлел Морозенко. — Пан, пожалуй, прав… Но где же болото этой жабы?

— Я знаю где! — вскрикнул решившийся на все с отчаяния Опацкий.

— Пан знает?! — вспыхнул от радости Морозенко и ухватил порывисто за руку подстаросту.

— Да, знаю; конечно, трудновато, — запнулся тот немного, — найти сразу в трущобах, но все же можно…

— Так пан мне поможет? — жал Опацкому руку Морозенко. — О, он окажет ясному гетману и мне такую услугу, за которую дорого платят, которую никогда не забывают!..

— Рад служить панству… рад служить… — багровел и морщился бывший староста от козачьей ласки, — все пущи, все болота переверну вверх дном, а найду!.. От меня этот лайдак не укроется нигде!.. Пан рыцарь еще меня не знает! Ого–го! От ока Опацкого никто не спрячется, от его руки никто не уйдет… Як бога кохам!

Морозенко хотя и не совсем доверял хвастовству пана, но все–таки оно давало хоть слабую надежду и на первый случай проводника.

С лихорадочным, неподдающимся описанию нетерпением ждала Ганна и вся семья Богдана Олексу: со слезами радости, с оживленными лицами, пылавшими ярким восторгом, с трепетавшими сердцами все они — и Катря, и Оленка, и Юрась, и дед, и челядь — то стояли за воротами, то выбегали в соседние улицы, то заглядывали даже на площадь; но Морозенка все еще не было, и даже брат Ганны Федор {118} 118 ...брат Ганны Федор. — Ошибка, о Золотаренко см. прим. 61. , и тот не возвращался из замка… Нетерпение начинало уже переходить в тревогу…

А Ганна молилась в своей светелке перед образом матери всех скорбящих. Обливаясь благодатными слезами, умиляясь душой до истомы, расплываясь всем бытием в какой–то неземной радости, она не находила слов для молитвы: все ее существо, все струны ее сладостно трепетавшего сердца, все чувства и помышления сливались в какой–то неясный, но дивный гимн души, и этот гимн несся за пределы миров, к сверкающему радугой источнику вечной любви…

Наконец поднявшийся шум на дворе и бурные крики радости заставили очнуться Ганну: она стремглав бросилась на крыльцо и увидела, что дед и дети душили дорогого Олексу в своих объятиях; челядь тоже шумно виталась с славным козаком, с своей гордостью…

Морозенко, завидя Ганну, припал к ее руке, растроганный ее нежною лаской, смахивая неловко и долго слезу, неприличную уже для закаленного в боях рыцаря.

Не скоро еще смогли господари затащить дорогого гостя в гостеприимный будынок: он был должен удовлетворить сначала горячее любопытство и челяди, и собравшихся соседей, — порассказать им о новом, дарованном господом гетмане, о разгроме поляков и о том, что с страшными потугами (силами) он спешит сюда, чтобы спасти всех от лядского ига, освободить Украйну от рабских цепей.

Наконец–таки Золотаренко освободил сотника от новых, беспрерывных атак набегающих слушателей и увел его в еще незнакомый Олексе будынок, к ожидавшей уже на столе роскошной трапезе. Катря с Оленкой суетились и наперерыв угощали друга своего детства, и последний был видимо счастлив, видя вокруг себя дорогие, родные лица, чувствуя на себе их любящие взоры, слыша знакомые голоса; только отсутствие двух лиц — несчастной бабуси и особенно сверкавшей черными глазенками обаятельно–прекрасной Оксаны — смущало ликующую радость и раскаленным железом прохватывало не раз его сердце… «Ах, Оксано, Оксано… — бледнел он в те мгновенья и шептал беззвучно: — Где ты? Вся жизнь — родине и тебе!»

Под конец трапезы эти приливы жгучей тоски до того усилились, что Морозенко не в силах был уже больше сносить их и, подошедши к Ганне, обратился к ней глухим голосом:

— Ганна! Единая мне и мать, и сестра! — сжал он свои руки до боли. — Я знаю все… этот дьявол ушел… с Еленой… и с этим тхором Ясинским… Зять этой жабы литовской, вылюдок Комаровский, тоже сбежал, но Оксана… — вырвался из груди Морозенка какой–то хрип и оборвал дыхание.

— Ах, Олексо! Бедный мой! — уронила, вздрогнувши, Ганна и поцеловала Морозенка в наклоненную голову.

— Панна ничего не слыхала про… — давился словом Олекса.

— Ничего, — вздохнула Ганна.

— Я знаю место, — поднял голову Олекса, и в его искаженном лице было столько невыразимой муки, что даже Ганна отшатнулась от боли, — где эти звери хоронят мою горлинку… Я было напал на это разбойничье гнездо, но у меня было мало сил, чуть самого не схватили, удалось только ранить Комаровского да повалить штук девять его палачей!.. Так я вот сейчас же туда.

— Олекса, и я с тобою! — остановила его за руку Ганна.

— Спасибо, спасибо! — поднес Олекса ее руку к губам и порывисто вышел с Ганной из будынка.

Долго путался Морозенко по оврагам и балкам оттененного уже молодою зеленью леса; нигде не было ни следа, ни тропы. Густая трава, высокая крапива, пышные кусты папоротника, вьющаяся березка устилали ровным, несмятым пологом все полянки; в ином месте обвал от весенних ручьев или вывороченный камень совершенно заграждали путь; нужно было делать в обход большие круги, через что терялось и взятое направление. Бесясь и проклиная все на свете, колесил Морозенко с Ганной и десятью козаками по лесу, словно по лабиринту, и не находил выхода из этого заколдованного круга.

— Это та чертова карга, ведьма заколдовала места, — рычал и скрежетал он зубами. — У-у!.. Попадись она теперь мне в руки!

— Какая ведьма? — вскинула не него глаза Ганна.

— А та, что сторожила мою зозулечку, мою горлинку… Вот тут где–то росли рядком высокие яворы, а за ними в долинке стояли густою дубравой развесистые дубы; они, как часовые, обступали двойной частокол. Вот за тем частоколом и пряталась проклятая тюрьма, где была заперта моя пташка, и как это я тогда сразу попал, а теперь будто ослеп, вот хоть рассадить о пень башку, и рассажу–таки ее к нечистой матери!