Михайло Старицкий - Буря

— А нам приносят разорение, — заметил Корецкий, — уничтожают рабочую силу. — Это подтверждает мою мысль, — продолжал прерванную речь гетман, — казнями их не устрашишь, а грабежом и пожарами разоришь наибольше себя… потому–то единственное и самое верное средство уничтожить мятеж — это поймать главного поджигателя и казнить привселюдно… Как только увидят, что голова этого идола разъезжает по местечкам и селам, сразу смирятся и сядут!

— Так, так! Ясновельможный прав! Поймать этого дьявола, а здесь истреблений и разорений не нужно! — послышались со всех сторон одобрительные отзывы.

— Все это вынуждает нас, пышные рыцари и вожди, — продолжал Калиновский, — сняться как можно скорее с лагеря и броситься стремительно на врага… Один натиск наших бессмертных гусар — и вражьи скопища будут разорены и сметены, как придорожная пыль… В стремительности удара все наше спасение. Это быдло, упоенное дешевой победой, наверно, теперь опухло от пьянства… татары разметались за грабежом… Ну, налететь и раздавить!

Предложение польного гетмана произвело сенсацию. Шляхетное панство робко переглянулось между собою: храбриться за ковшами и сметать языком хлопов было одно, а действительно рискнуть двинуться им навстречу и связаться с Хмельницким — было другое.

— Но ведь там, говорят, большие силы, — вырвался после неловкого молчания откуда–то робкий голос.

— Да и татары, — откликнулись в другом конце ставки.

— Лезть, очертя голову! — покачал головой Бегановский.

— Войска видимо смущены, — просопел Сенявский.

— Стоянкой и бездействием! — резко ему бросил Корецкий.

— Довольно! — поднял тогда голову коронный гетман, ударив рукой по столу. — Довольно безумств! Или нас… не… не научил ужасный, вопиющий урок? А! Мало им мук, мало! — ударил он кулаком себя в грудь. — Ясновельможный пан, — покачнулся он неловко в сторону Калиновского, — предлагает… упорно… все предлагает идти в пустыню… и искать врага… уж лучше поискать… да… прошлогоднего снега…

— Или утраченной отваги… — добавил Калиновский, стиснув зубы, — ужасный урок говорит за меня и служит укором вашей ясновельможности. Я предлагал двинуться всем силам и раздавить сразу врага, не давши ему опериться, а его гетманская мосць изволила послать лишь отряд, составленный преимущественно из схизматов…

Лицо Потоцкого покрылось багровыми пятнами; он затрясся от охватившей его ярости, попробовал было встать, но опять сел и не мог сначала произнести ни одного слова, а только стучал саблей о стол.

— Я прошу егомосць, — задыхаясь и брызгая пеной, прошипел наконец Потоцкий, — выражаться осторожней и помнить, что панские мнения мне не указ, что я великий коронный гетман, власть моя во время войны неограничена, нарушение ее есть госу… да… есть военная измена, пусть помнит это егомосць польный и молчит…

— Бывают положения, ваша ясновельможность, — усмехнулся ядовито польный гетман и положил с достоинством руку на рукоять сабли, — когда молчание и уступчивость будут взаправду изменой отечеству. Но я воздержусь пока, не в силу угроз… потому что над благородным рыцарским сословием не имеет безграничной власти никто, кроме одного пана, — поднял он величественно руку вверх, — а воздержусь из уважения к глубокой, немощной старости.

По ставке пронесся сочувственный шорох.

— Довольно! Баста! — взвизгнул ужаленный гетман. — Прошу слушать… я говорю! — откинулся он надменно на кресле. — Где же враг? Куда, к какому дяблу идти? На низ или вверх? Добыты ли, черт возьми, эти сведения? Ведь эта пся крев с своими выплодками может быть и в тылу? А мы… дурни, с завязанными глазами будем по степи в прятки играть, пока не попадем в волчью яму? Нам нужно подумать о своем спасении… о себе!

— О себе, о себе! — загомонили, оживились вельможи. — Конечно, о своем спасении… Нам нужно стать в более людной местности… под защиту крепостей и ждать подмоги!

— Войско как–то смущено, потеряна уверенность, упал дух, — заметил угрюмо Одржевольский, — Жовтые Воды навели панику, жолнеры побегут, увидя многочисленного врага, а то и передерутся: ведь и у нас есть до черта этих схизматских гадюк. Так, лучше, по–моему, заранее спокойно отступить, чем отступать под выстрелами врага.

— К чему же удивляться, Панове, смущению простых жолнеров, — прищурился язвительно Корецкий, — что побегут от врага? Да ведь мы сами собираемся бежать, не видя даже его, и мне кажется, что напрасно мы прикрываемся якобы неведением о месте нахождения врага. Он идет на нас прямо, а не в обход, и я согласен с польным гетманом, что дружным натиском мы бы ошарашили его, откинули назад, а кто знает, может быть, и разметали бы.

— А отступая, — поднял снова голос Калиновский, бросив Корецкому благодарный взгляд, — мы только даем возможность усилиться врагу; он с каждым днем растет, как лавина, а мы тратим время в бесплодных советах и спорах.

Несколько молодых запальчивых голосов поддержали польного гетмана и Корецкого; другие набросились на них с криком и бранью; Потоцкий, обуреваемый яростью, только стучал кулаком по столу, но напрасно: трудно было усмирить поднимавшуюся бурю страстей.

— Тише, триста перунов! — крикнул наконец неистовым голосом побагровевший от натуги Потоцкий. — Прошу слушать, Панове! Я — коронный гетман и не потерплю противоречий. Не нужно мне больше совета: я приказываю отступать всем войскам к Корсуню, и немедленно! — сделал он повелительный жест рукой, приглашавший всех удалиться.

Молча, с затаенною злобой, бросая вокруг свирепые взоры, выходили из гетманской ставки предводители, готовые броситься друг на друга. Только Калиновский не утерпел и, сухо поклонившись Потоцкому, процедил на прощанье:

— С болью сердца я подчиняюсь воле коронного гетмана, но клянусь всеми святыми, что она ведет к погибели войска. Дай бог, чтобы при Корсуне не повторились Жовтые Воды!

— Без наставлений, ваша милость, — прикрикнул Потоцкий, — я вот сожгу дотла этот Корсунь, чтобы панское злорадное пророчество не сбылось!

Ротмистр стоял у палатки и печальным, убитым взором следил за расходившимся рыцарством; в этом совете оно не проявило ни самоотвержения, ни доблести, ни любви к отчизне, а только грубый трусливый эгоизм да корыстные, низменные инстинкты. Выходившие из ставки предводители вели себя на свободе еще наглее, еще циничнее.

— Пане хорунжий, — пыхтел и переваливался, торопясь догнать своего офицера, Сенявский, — прошу не слушать ничьих распоряжений, кроме моих: пан у меня служит и повинуется только мне! Сто дяблов им в зубы! Завели к ведьме в гости, да и крутят. А мне наплевать! Лучше подобру–поздорову, пока еще есть время. Стоит ли из–за хамья и беспокойство принимать?