Михайло Старицкий - Буря

— Это недоразумение, ясновельможный пан староста, — возмутился Богдан, — клянусь небом, клянусь прахом моего замученного сына, — и в звуке его голоса дрогнули слезы, — что высокочтимый, ясновельможный пан гетман в последнее мое свидание с ним, — а этому не будет и года, — обнял меня и поблагодарил за усердие…

— Очень буду рад, если это окажется недоразумением, — сказал искренно Конецпольский, — если панская верность Речи Посполитой не заподозрена им… Отец мой еще жив… {16} 16 Отец мой еще жив... — Нападение Чаплинского на хутор Суботов было совершено уже после смерти С. Конецпольского (умер в марте 1646 г.). Но вот случай в последнем походе бросает на пана черную тень: в самый важный момент атаки панская сотня смешалась, набросилась на моего хорунжего Дачевского, растерзала его и пропустила безнаказанно главные силы врагов.

— Боже! Тебя призываю в свидетели! — воскликнул Богдан, пораженный таким чудовищным обвинением. — Меня же этот благородный шляхтич замыслил убить — и я же за это ответственен! Он изменнически, шельмовски нанес мне смертельный удар келепом в голову и в какой момент? Когда моя голова нужна была для тысячи родных жизней, для защиты страны! Разве это не гнусное преступление, не предательство? А меня подозревают в измене! Только рука всемогущего да крепкий мой шлем отстранили неминуемую смерть… Если воины, свидетели этого вероломства, возмутились и расправились с злодеем своим рукопашным судом, то чем же я виновен? Ведь я бездыханным трупом лежал на земле! — Но покушение покойного Дачевского не проверено, — продолжал как–то не совсем уверенно Конецпольский, сознавая в глубине души, что Богдан был прав, и повторяя лишь по инерции доводы, подысканные клеветой, — свидетели же сами преступны, а потому показания их ничтожны.

— Неужели пан староста может заподозрить меня во лжи? — выпрямился Богдан и сверкнул грозно очами; голос его возвысился от порыва благородного негодования, рука опустилась невольно на эфес сабли. — Моя жизнь не дала повода на такое оскорбление чести! Вот свидетель правоты моих слов! — приподнял Богдан подбритую чуприну и обнажил ужасный вспухший кровоподтек с багровым струпом в середине.

Пан староста даже отшатнулся в кресле.

— Этот свидетель красноречив, — заговорил он взволнованным голосом, протягивая Хмельницкому руку. — Прости, пане, за мое сомнение. Это мне служит новым доказательством, что нельзя на словах одной стороны утверждать истины. Я серьезно буду доволен, если пан оправдает себя везде, и поддержу, поддержу!..

Хмельницкий молча поклонился; в возмущенной груди его не улеглось еще волнение, а высоко подымало его грудь бурными волнами. Лицо его то бледнело, то вспыхивало, глаза сверкали мятежно.

— Я донес о событии коронному гетману Потоцкому, — продолжал как–то не совсем спокойно Конецпольский, — и донес, как вижу, односторонне. Да, да, все это печально: у пана много врагов. Во всяком случае, за отнятие и разорение хутора советую обратиться в суд, подать позов на обидчика, быть может, и суд на основании документов отстоит панское право, в крайнем же случае, если я получу от отца подтверждение, то пан будет защищен мною помимо судов. Что же касается криминала, оскорблений, то у пана, кроме сейма, есть и гоноровый шляхетский суд.

— Благодарю за совет, ясновельможный пане, — испробую все мытарства, но от гонорового суда могут уклониться.

— Пан воин, — заметил веско подстароста, — но увидим… А где же приютил свою семью пан сотник? — добавил он участливо, подымаясь с кресла.

— Припрятал пока у верного приятеля.

— Помогай бог, и во всем желаю пану успеха! — протянул снова руку Конецпольский. — Я буду весьма рад, если пан победит своих врагов и принесет свои доблести на пользу ойчизны.

— Клянусь, что я исполню свой долг! — поклонился Хмельницкий и вышел гордо из кабинета.

Богдан послал Чаплинскому вызов {17} 17 Богдан послал Чаплинскому вызов... — Согласно некоторым источникам того времени, Б. Хмельницкий, испробовав все законные пути для привлече­ния Чаплинского к ответственности за совершенное злодеяние, вызвал его на поединок; Чаплинский вызов не принял, а напал со своими слугами на Богдана ночью. Кольчуга, которую Хмельницкий носил под одеждой, спасла его от первого удара; выхватив саблю, он бросился на нападающих и, хотя их было четверо, обратил их в бегство. и с страстным нетерпением ожидал ответа в корчме; с ним был и старший сын его Тимко. Молодого юнака кипятила до бешенства разгоревшаяся ярость к этому разбойнику–душегубцу за грабеж, за разорение родного гнезда, за его обиды отцу и за Елену. Последнее имя почему–то вонзилось иглой в его сердце.

Наконец есаул Рябец привез от пана подстаросты презрительно–гордый ответ, что благородный шляхтич может скрестить клинок только с таким же шляхтичем, а никогда не унизится до состязания с простым козаком. Он может бить хлопов, но не биться с ними.

Заскрежетал зубами Хмельницкий и ударил ножом, которым резал хлеб, в берестяный стол; забежал в него нож по самую рукоятку и жалобно зазвенел.

— Застонет так эта шляхта, и не побрезгают бить ее хлопы! — закричал Богдан и начал порывисто ходить по светлице, придумывая, как бы отомстить этому извергу, этому литовскому псу за все униженье, за все обиды.

Тимко молча следил за мрачным огнем, разгоравшимся в глазах его батька, и, словно угадывая его мысль, энергично воскликнул:

— Пойдем зараз, батьку, выпустим этому псу тельбухи (внутренности) и сожжем сатанинское кубло!

— Постой, постой, сынку, — поцеловал его Богдан, — дай срок, дотерпим до последней капли, а потом уж потешимся.

Отказ Чаплинского от поединка, сверх ожидания, не встретил сочувствия в Конецпольском, а вследствие этого и в окружающей шляхте. Вместо рассчитанных насмешек над глупым хлопом Хмельницким подстароста сам попал под их стрелы, и они начали язвить его с каждым днем больше и больше. Наконец, посоветовавшись с Ясинским, он решился.

На пятый день Богдан получил неожиданно от пана Чаплинского согласие на поединок и просьбу прислать к нему благородных свидетелей для заключения условий. Хмельницкий обрадовался и послал немедленно в замок двух уродзоных шляхтичей, своих приятелей. Поединок на саблях был назначен на завтра у опушки Мотроновского леса, на Лысыне, за Чертовой греблей.

Богдан хотел было скрыть от сына гоноровый суд, но внутренняя тоскливая тревога подсказала правду Тимку: он начал трогательно просить отца взять и его с собою.

— Не годится, сынку, — покачал тот головой, — не лыцарский обычай: на честный поединок я не имею права никого брать, кроме взаимно одобренных свидетелей.