Михайло Старицкий - У пристани

Вдруг на площадь вбежал, задыхаясь от усталости, молодой хлопец и крикнул ужасным голосом:

— Гей, хлопцы, спасайтесь кто может, старшина нас обманула, — уже войска в лагере нет! Как порыв ветра над снежной равниной, промчался от одного конца майдана до другого какой-то дикий вопль, — и в одно мгновение все было опрокинуто.

Словно бессмысленное стадо баранов, все валились к болоту, опрокидывая все на пути. Дикие, потрясающие вопли «Зрада! Зрада!» оглашали воздух. Но вот толпа достигла болота, и глазам ее представилась следующая картина: по трем плотинам двигались непрерывной цепью войска; большинство их уже стояло, выстроившись, по ту сторону, остальные спокойно дожидали своей очереди. В минуту все изменилось: холмы, берега — все зачернело от хлынувшей со всех сторон толпы. Она сбила всех с ног, произвела страшный хаос и бросилась на плотины.

Закипела глухая борьба во всех пунктах. Козаки удерживали, отталкивали поспольство, но масса брала верх. С каждой минутой ее прибывало все больше и больше. Слабые, зыбкие плотины погружались в воду. Видно было, что еще один-другой напор — и они потонут; но толпа уже не могла этого понимать: стихийная сила безумствовала. Вот одна плотина уже провалилась, сотни людей с громкими криками полетели в воду. В ужасе остановились набегающие новые массы, но не могли выдержать напора задних рядов и тоже полетели в воду. Как волны водопада, толпа неслась, набегала и с диким ревом падала в воду. Через несколько минут все должно было погибнуть. Богун, Кривонос, Золотаренко и другие заметили это с противоположной стороны болота; въехавши по шею лошадям в воду, они кричали, обращаясь к поспольству:

— Товарищи, братья, друзи! Во имя бога, не губите всей справы! Бог видит, что мы не думали бросать вас...

Но крики старшин не действовали на обеспамятевшую толпу.

В это время среди разъяренной массы появился отец Иван. Лицо его было грозно, ветер развевал черные волосы, седоватую бороду и полы его длинных черных одежд. На бледном лице его глаза горели мрачным огнем, широкие прямые брови были сдвинуты.

— Остановитесь! Именем господа всевышнего, говорю вам! — закричал он непостижимо резким и громким голосом, остановись перед толпою и подымая крест над своею головой. — За этот крест святой я молю вас, — неужели же вы хотите, чтобы он снова достался на поруганье ляхам? Идемте за мной! Я с крестом пойду впереди.

Но никто не двигался. Появление отца Ивана сперва огорошило толпу, но в это время к общему реву толпы примешались и вопли новоприбывших:

— Ляхи выступают из лагеря, ляхи бросились на табор!

Один безумный вопль вырвался из груди всех, и все ринулись стремглав в воду.

Но отец Иван, поднявши крест, вздумал заградить этой катящейся лавине дорогу.

— Назад! — крикнул он потрясающим голосом. — Вечная мука тому, кто не схочет защитить святой крест! Проклятье тому, кто не послушает голоса божьего!

На священника налетел как раз шляхтич Крапивинский, — в лагерь козачий вместе с целыми селами попала и мелкая польская шляхта, по-видимому отрекшаяся от польщизны, и теперь-то она улепетывала прежде всех.

— Набок попа! — крикнул Крапивинский, наскакивая грудью на священника.

— Остановись, безумец! — поднял отец Иван к глазам его крест.

— А! Преч! — рассвирепел шляхтич и ударил кинжалом священника в грудь... Пошатнулся пастырь, побледнел и рухнулся с крестом святым на землю, под ноги набегавших стремительно масс.

А поляки долго не решались атаковать неприятельский лагерь; заметя в нем крайнее смятение и поднявшийся шум, они даже встревожились, не прибыл ли туда Хмельницкий; только прибежавшие пленные, брошенные в общей панике, только они наконец уверили поляков, что Хлопский лагерь пуст, что все бежит и тонет в болоте...

С радостным криком и смелой отвагой бросилось тогда пышное рыцарство на оставленный лагерь и принялось с жадностью грабить все, что попадалось под руки; казна Хмельницкого была расхватана вельможною шляхтой, а пушки, оружие, боевые припасы и два знамени доставлены были королю.

Напрасно молили, падая на колени, сбившиеся у реки и болота безоружные массы, напрасно вопили селяне: «Ой, простите, панове! Ой, сгляньтесь, на бога!» Их крошили саблями и хладнокровно поднимали на пики гусары, не пропуская ни единого. Не видя спасения и обезумев от ужаса, все поселяне стали сами бросаться в реку и болото, чтобы избежать хоть мучительной смерти.

Чарнота сначала употреблял все усилия, чтобы ободрить обеспамятевшее поспольство, сплотиться и дать отпор врагу, — но, видя, что всеми овладела безнадежная паника, собрал горсть храбрецов, среди которых очутилась и Варька, и засел с ними на острове.

Покончив со всеми в лагере, принялись рыцари и за эти засевшие три сотни. Но добыть их оказалось не легко, и много пролилось благородной шляхетской крови за эту потеху: каждый выстрел из лоз нес осаждающим верную смерть. Берег скоро усеялся трупами; поплыли дорогие жупаны вниз по реке, а другие заколыхались на зыби мутной, кровавой воды.

Рассвирепели рыцари, велели подкатить пушки и стали картечью осыпать остров: груды чугуна взрывали песок, трощили вербы, разметывали лозу и разрывали в куски бившиеся отвагой и любовью к своей отчизне сердца... Падали без стонов защитники, а остальные стояли с той же улыбкой бесстрашия, с тем же негаснувшим гневом в глазах.

Приехал даже король взглянуть на это любопытное зрелище и, возбужденный восторгом, стал предлагать оставшейся горсти живых жизнь, требуя лишь одного: чтобы сдались; но козаки отвергли с презрением королевскую ласку, а их предводитель Чарнота еще крикнул зычно через реку:

— Скажите вашему королю, что смерть козаку милее подневольной ласки!

Двинули вброд против этих безумцев немецкую пехоту; но и ей не легко было одолеть исступленных, — за каждую душу козачью пришлось заплатить семью-восемью немецкими душами. Наконец остался один только Чарнота; израненный, обрызганный кровью, он стоял с длинным копьем в руке и с ятаганом в зубах.

Король, пораженный таким беспримерным бесстрашием, приказал не убивать этого дикого удальца, а даровать ему свободу... Но Чарнота вскрикнул:

— Будь ты проклят! Я гнушаюсь этой свободой, за которую заплатили смертью мои друзья, — умру как козак!

С этими словами он пронзил себя ятаганом {100}.

Страшная весть разнеслась по Украйне — гибель козаков под Берестечком. Все, что могло двигаться, бросало свои пепелища и пряталось в лесах или стремилось на юг — к Киеву, к Запорожью, чтобы примкнуть к собиравшимся ватагам, а то еще и на вольные соседние московские степи. Но не вопли и стоны, а проклятия раздавались в покидаемых хатах, перемешанные с клятвами вечной мести. Вся западная Волынь затянулась пеленой дыма, так что и в ясный день небо казалось светло-коричневым, а солнце на нем светило матовым, желтым пятном; леса были полны гари и таили в своих трущобах множество беглецов; последние в большинстве случаев не достигали пределов благословенной Подолии и Киевщины, а гибли от голода, заражая воздух своими трупами.