Михайло Старицкий - У пристани

— Новая милость к нам неба! — воскликнул Богдан. — Наимудрейший из полководцев ворожьих, наидоблестнейший лыцарь, наиопаснейший враг наш и ненавистник пал! Возвести, Иване, эту радостную весть всем войскам, а московского посла пригласи ко мне.

Гетман налил было кубок, чтобы провозгласить новую здравицу, но, заметив отчаяние Максима, понял его неутешное горе.

— Не ропщи на бога, Максиме, — положил он тихо и ласково на его плечо руку, — ты хотел своего суда над нашим общим врагом, а отмщение принадлежит богу, и он, всеправедный, только может воздать за всех... Осиротил тебя, правда, Ярема, раздавил твое сердце ногою, но он пустил десятки тысяч таких же сирот, как ты, он наглумился также над святой нашей верой... Так неужели ты хотел сам его только судить? Нет, кара господня тяжелее кары людской и нелицеприятный суд божий страшнее суда людского, а перед ним уже стоит теперь враг наш.

— Ох, правда твоя, Богдане, — прошептал Кривонос, приподнимая голову, — но для чего мне теперь жить?

— Как, неужели ты жил лишь из-за своей мести? — воскликнул Богдан. — А горе целой страны тебя не терзало?

— Так, друже, ты прав! — стиснул Кривонос руку Богдана и вышел поспешно из замка, отказавшись даже от кубка.

Доложили о приходе посла. Старшина простилась с своим гетманом. Богдан оставил Золотаренка с Ганной подождать, пока окончится его аудиенция.

Вошел в светлицу московский посланник подьячий Григорий Богданов, вручил гетману царскую грамоту. В грамоте царь хвалил гетмана за изъявленное им желание поступить под высокую государеву руку.

Существенной помощи пока не обещалось, было сообщено дьяком еще одно утешение: что польских послов государь отпустил «не с их охотою».

Богдан был тронут царской милостью и, поцеловав со слезами царскую грамоту, произнес торжественно:

— Я скоро отправлю послов просить великого государя принять всю Украйну под свою руку!

— И зело великое добро сделаешь своему народу! — одобрил, погладив бороду и покивав головою, Богданов.

— Да, содею добро, — сказал вдохновенно гетман, — но не только своему, а всему народу русскому содею великое дело! Ведь пойми ты, вельможный посол, что это за ширь да за мощь создалась бы, коли б весь наш русский народ со своими плодовитыми землями, со своим богатством да соединился с московским народом? Какое бы это вышло царство, а? Да кто бы тогда смел против нас что затеять?.. И раскинулось бы русское царство от Карпат до Урала и от Белого моря до Черного...

— Я все расскажу государю, я надоумлю всех, доложу обо всем, как следует быть, думе, — говорил посол.

— Только пусть в Москве недолго думают, — подливал гетман в кубок посла мед, — время дорого, каждая минута может изменить все.

По уходе посла гетман позвал Золотаренка и Ганну к себе. Взяв Ганну за руку, он обратился к ее брату с такими словами:

— Завтра, Иване, я венчаюсь с сестрой твоей, Ганной {108}.

Ганна только прильнула головой к груди гетмана, а Золотаренко, смахнув набежавшую слезу, горячо обнял обоих...

Собралась черная рада на Масловом Броде {109}и приняла с энтузиазмом предложение Богдана; накипевшая на него злоба сразу растаяла при пылких речах гетмана, и он снова стал кумиром толпы. По всей Украйне загорелась лихорадочная деятельность, и через месяц под Белой Церковью стоял уже грозный козачий лагерь. Но не так ждал Хмельницкий подхода новых сил и загонов, как ждал он вестей из Москвы, а вести все не приходили... Наконец он получил частное известие, что царь и дума благоволят к его предложению, но что порвать мирный договор с поляками все-таки еще не решаются, а принять-де под свою руку Украйну — значит объявить Польше войну, А тут еще, как на грех, посыпались снова на голову гетмана беды — одна за другой. Задуманное им восстание польских хлопов не удалось. Проведав про него, бросились паны и магнаты всеми силами на зачинщиков, разбили наголову их, слабых еще, и захватили всех вожаков. Суд над ними был скор: Напирский угодил на кол, Лентовского и Чепца четвертовали {110}. Литовский гетман Радзивилл двинулся решительно к Киеву, разбил Небабу под Репинцами, отбросил Ждановича и остановился вскоре у Золотых ворот... {111}Киевляне изъявили ему покорность и отворили ворота, но Радзивилл, Вошедши в город и обезоружив мещан, изменил своему обещанию — он коварно заподозрил русских в измене, начал всех грабить, казнить и производить со всеми своими войсками всякого рода неистовства и кощунства; жители были доведены до такой крайности этими насилиями, что сами стали жечь свои дома, свои скарбы, чтобы не досталось ничего в руки врагов. Первые подали сигнал к такому поголовному истреблению братчики Крамаря и Балыки, которые зажгли свои усадьбы и сами бросились в бушующий огонь. Киев запылал так, что Радзивиллу нельзя было усидеть в этом море пламени, и он поспешил на соединение с Потоцким.

Соединенные польско-литовские силы подступили к Белой Церкви {112}, но уже и у гетмана Хмельницкого было там собрано до восьмидесяти тысяч войска, — ожидая из Москвы помощи, он сам не дремал, и каждая новая беда не только не ослабляла его энергии, а еще, казалось, удваивала его бодрость. Потоцкий не решался вступить в решительную битву с врагом, а Богдан, чтобы затянуть время, стал засыпать его и более знатных панов хитрыми письмами, полными и самооправданий, и жалоб на несправедливости, и просьб о мире, уверяя клятвенно всех, что если утвердят вновь Зборовские статьи, то дружба будет навеки! Эти статьи возмущали и бесили панов, но наступающая осень их страшно пугала. Потоцкий выслал послов, которые пригласили гетмана для переговоров в раскинутый на нейтральной почве шатер. Послы были крайне уступчивы, всё обещали и старались подпоить Хмельницкого да и поднесть ему в конце кубок яду, но честный, прямой и не способный ни на какое коварство пан ротмистр опрокинул каким-то неловким, будто пьяным, движением поднесенный кубок и шепнул гетману, чтобы тот поторопился уехать в свой лагерь. Эта неудавшаяся предательская попытка заставила гетмана быть осторожнее.

Ганна, не покидавшая теперь обожаемого супруга даже на поле битвы, настояла, чтобы польские комиссары прибыли для переговоров в Белоцерковский замок. Покобенились немного паны, но после двух неудачных стычек должны были отправить комиссаров с Киселем во главе в Белую Церковь. Козаки и селяне были так возмущены против этих послов, что нужно было для охраны их выслать чуть ли не полк чигиринцев; но возмущенные толпы окружили все-таки замок и начали добывать его приступом; только находчивость и личная храбрость Хмельницкого остановили буйство мятежных. Послы, в изорванных одеждах, полуизбитые, возвратились в свой лагерь; обнаружившаяся ярость рассвирепевшей толпы не только не помешала заключению мира, но даже ускорила его. Конечно, о Зборовских пунктах не могло быть и речи {113}; но обе стороны сознавали, что этот договор был только временным перемирием: поляки боялись остаться зимовать среди такого озверевшего населения, а Богдан желал их выпроводить поскорее из пределов родной страны, чтобы приготовиться за зиму к серьезной борьбе.