Михайло Старицкий - У пристани

Все сконфузились, покраснели и как-то неловко начали перешептываться друг с другом.

Прилив какого-то гадливого чувства возмутил всю душу Виктории. Зарницей блеснула перед ней вся пустота, вся фальшь ее жизни, обреченной на тупое, бессмысленное прозябание. Словно раскрылась перед ее очами могила, в которой она сама похоронила себя, — для чего и за что? Она почувствовала в сердце змею гнетущей тоски.

— Ясноосвецоная моя повелительница, — отозвался наконец после долгой паузы пан Вольский, — я позволю себе ответить на ваш вопрос, полагая, что и все наше славное рыцарство, — обвел он рукою салон, — разделит мои мысли и чувства. Отдать свою жизнь за ойчизну — это великий долг, и он присущ благородной крови; отдать свою жизнь за улыбку пышной красавицы — это лучшая утеха шляхетского сердца; но отдать себя на поругание хлопу, схизмату — это позор, а позор горше смерти и не может быть перенесен высоким рождением.

Совершенно верно, досконально! — пронеслось по зале глухим шепотом.

— Значит, по-вашему, панове, — встала Виктория и обвела прищуренными глазами собрание, — позорно входить в переговоры с хлопами? Я сама разделяю вашу гордость и твердость. Передайте же, господин комендант, этому послу от Чарноты, что я и благородное мое рыцарство презираем его угрозы и считаем позором входить с ним в какие-либо переговоры, что нас не страшит и измена: мы не только отстоим нашей грудью твердыню, но истребим и все его бунтарское быдло.

— Немножко резко, — заметил Собесский.

— Это раздражит зверя, — вставил Сенявский.

— О, они сейчас бросятся жечь местечко, — поддержал их и комендант, — а среди мещан много братьев и отцов нашей стражи, нашей прислуги... наших воротарей.

— Стойте, братия! — вмешался дрожащим голосом и превелебный отец. — Речь же шла о том, чтобы какою-либо подачкой отогнать от замка этого дьявола, а теперь снова хотите его дразнить... милосердия, побольше милосердия! «Блаженни миротворцы, яко тии сынами божиими нарекутся».

— Откупиться от хлопа, на бога, откупиться!.. — завопило несколько женских голосов.

— Нельзя ли нанять кого в послы из мещан? — раздалось в задних рядах.

Чтоб хлоп представительствовал за благородное рыцарство? — расхохоталась Виктория.

Гости смутились. У всех было одно желание — откупиться во что бы то ни стало от гайдамаков, и ни у кого не хватало отваги явиться для переговоров к Чарноте.

— Если бы не к такому свирепому шельме, не к такой презренной гадюке... — промычал кто-то.

— Мне жалко вас, дорогие мои гости, — подняла язвительно голос княгиня, — вы так беспомощны и не можете дать себе рады. Но я вас спасу... Я сама пойду к этому зверю Чарноте и докажу, что он не лишен благородства.

— Княгиня, что вы задумали? Это безумие! — послышались то там, то сям искренние, робкие возражения.

— Не останавливайте, панове, а то если дружно насядете, то я испугаюсь и не пойду, а если не пойду, то будет всем плохо...

— Да, в этом княгиня права, — заволновался капеллан, — и притом такая всесильная красота, такой ангельский взорспособны смирить и самого Вельзевула... Над тобой, дщерь моя, почиет благословение господне!

— Так я иду, — решительно заявила хозяйка, — и если никто из вас, панове, не проводит меня, то я возьму слуг... Коня мне! Вез возражений! — крикнула она коменданту и вышла из салона крулевой.

А Чарнота нетерпеливо ходил по своей палатке и с непобедимым волнением ждал возвращения посла. Он забыл и про жбан доброго меду, принесенный ему джурой, не тронул даже кухля рукой, а все ходил да ходил, озлобленный, по палатке и иногда лишь выглядывал из нее на солнце, что уже. клонилось к закату. Но время проходило, а посол не возвращался в обоз. Чарноте, конечно, было небезызвестно, что с козачьим послом враги могли распорядиться по-свойски— подвергнуть допросу с пристрастием и растерзать, — да и сам посол шел на то, но ему не приходило в голову, чтобы здесь, при беспомощности и панике, враги дерзнули на расправу с послом; но если случится такое безумие, то оно наделает много бед: весь загон неудержимо бросится мстить за товарища. Замка, конечно, не возьмут, — Чарнота хорошо знал его неприступность, — а начнут жечь и громить местечки да соседние фольварки князя и затянут время, а его-то и нельзя было терять ни минуты: Чарнота спешил на подмогу к Кривоносу, а на днях получил еще наказ гетмана присоединиться к его боевым силам.

Чарнота теперь бранил себя страшно в душе, что поддался желанию товарищей, потребовать с Корца выкуп; им казалось обидным пройти мимо замка, не сорвав доброго куша с панов, тем более, — все были уверены, — что последние дадут его с радостью. Ну а вот если не дадут? Если заартачатся? Если у них собраны там большие команды? Тогда отступить с кукишем стыдно, а, разгромить сразу невозможно... вот и выйдет затяжка!

С каждым часом у Чарноты вырастала досада на своевольство товарищей, хотя вместе с этою досадой в душе его возникал смутно вопрос: «Да полно, товарищи ли тебя подбили, или ты сам с радостью ухватился за первое шальное предложение... и ухватился с таким ребяческим восторгом, что в торопливости упустил даже все предосторожности?

И вот теперь даже, — ловил он себя во лжи, — ты волнуешься и терзаешься не тем, что погибнет посол, а тем, что он в таком случае не принесет тебе известий о хозяевах замка, там ли они, а главное — там ли хозяйка?.. Да, да! — уличал он себя немилосердно. — Это она, это хозяйка, княгиня Виктория, влекла его к Корцу. Но неужели ради бабы, да еще ляховки, — терзал он свою душу укорами, — он, Чарнота, слукавил перед рыцарским долгом, перед обязанностями начальника отряда, перед верностью товарищу-другу? Ведь Максим теперь, быть может, в беде, ждет подмоги, а друг...

О, клятое сердце! — ударил он себя кулаком в грудь. — Не можешь занеметь, заклякнуть, задубнуть, а все щемишь и подбиваешь меня на низость. Да неужели еще до сих пор не заглохло все, не заросло мхом? — хватил он себя за чуприну, почти упав на стоявший в углу палатки дубовый, грубо сколоченный стол. Жбан всколыхнулся и пролил несколько всплесков темной жидкости, кухоль упал и покатился на землю. — Ведь вот минул почти год, как я ее видел в Лубнах... и я с тех пор задавил все... вырвал... утопил в горилке, в крови всю эту блажь. Эх-эх, лгу я, лгу! засмеялся он язвительным смехом. — Топил, правда, топил, да не утопил! Эх, плюнуть на все! Задурить голову так, чтобы вылетели из нее все спогады...»

Но воспоминания назло воскресали и рисовали перед ним яркую картину последнего свидания... Ах, разве можно забыть ее, обольстительно дивную, побледневшую от прилива страсти, с огненным взором, с пламенными словами любви, с одуряющим чадом объятий? «Эх и живуча ж ты, проклятая туга тоски! Змеей впилась в сердце, сосешь кровь... и не отуманить этой змеи, не оторвать от сердца!»