Михайло Старицкий - У пристани

— Кто смеет без дозвола входить в палатку атамана?

— Прости, наш славный атаман, — оторопел есаул и начал кланяться низко, — меня послало товарыство просить, чтоб ты не уступал княгине, а взял бы с нее выкуп здоровый!

Чарнота обменялся с княгиней выразительным взглядом, и его гнев сразу растаял.

— Передай товарыству, — произнес после некоторой паузы начальническим тоном атаман, — что княгиня скупа и не соглашается на наши условия; но так как нам нельзя здесь ни минуты медлить, а упустить выкупа нежелательно, то мы решили оставить здесь у себя княгиню заложницей, пока ре выдадут нам доброй суммы... Так вот, отпустить с богом гусарика и слуг ее княжей мосци в Корец, а самим рушать немедленно в поход!

— Добре, чудесно! — крикнул восторженно есаул, выбегая из палатки.

— Что это, пане, насилие? — выпрямилась по уходе есаула княгиня; голос ее звучал резкою нотой, ноздри расширились, грудь взволновалась.

— Это удобная форма, моя крулева... — улыбнулся счастливый Чарнота, но, заметив ее надменный вид, побледнел вдруг и промолвил глухим голосом: — Но если княгиня считает мое слово насилием, то она свободна... навеки свободна и может бестревожно отправиться в свой замок, — никто ее, словом козачьим ручаюсь, не тронет!

Виктория подняла глаза на Чарноту, — он стоял гордый и такой же, как и она сама, непреклонный, с сверкающей страстью в глазах, с клокотавшею бурей в груди...

Борьба ее длилась недолго; она заломила свои дивные руки и пошатнулась к нему.

— Куда мне бороться? — прошептала она, словно в бреду. — Твоя, твоя! Безраздельна... навеки! Возьми меня!

И она упала к нему на грудь, обвив его шею руками...

А Кривонос, разорив много других местностей Вишневецкого, в это время подвинулся к Махновке, местечку Тышкевича, где был укрепленный замок. Свирепый предводитель загона расправлялся теперь с монастырем кармелиток, находившимся от местечка не более как в пяти верстах. Монастырь горел. Черные клубы дыма вырывались из высоких стрельчатых окон, в некоторых местах уже змеились вместе с ними багровые языки. При зловещем их свете виднелись подвешенные в амбразурах, словно люстры, обнаженные человеческие тела. Раздирающие душу крики и вопли, смешанные с диким хохотом и подгикиванием, доносились к наблюдавшему издали на вороном коне Кривоносу и вызывали на искаженном страшном лице его какую-то дьявольскую улыбку.

— А что, пане полковнику, дальше прикажешь? — крикнул ему подскакавший с тылу козак, весь обрызганный свежей кровью, с прожженною во многих местах и болтавшейся в лоскутьях сорочкой; лицо его, не лишенное мужественной красоты, было зверски свирепо; на обритой совершенно голове гадюкой лежал и завивался ухарски за ухо оселедец.

— Прикончили всех, Лысенко? — спросил его холодным, деловым тоном полковник.

— Почитай что всех...

— Гаразд! А скарбницу монастырскую потрусили?

— Вывернули с потрохами... Ух, и добра же в ней было напаковано — страх! — покрутил головой Лысенко. — Золотые всякие сосуды, мешочки дукатов, перлы, самоцветы... да и в самом костеле пообдирали достаточно с ихних икон и фигур всяких шат и подвесок... Зараз привезут до войсковой скарбницы...

— Добре, а ты вот что, — потер себе лоб Кривонос, — отправляйся немедленно с небольшим отрядом к Махновскому замку да и начни перед ним выкидывать всякие шермецерии [20] Шермецерия – поединок, фехтование. , вызывать словно на герц... Комендант замка — завзятый и запальный лев; ему уже теперь видно, что монастырь кармелитский горит, и он, конечно, рвет и мечет, чтоб отомстить врагам, а ты ему — как раз на глаза, и дразни, шельму, вызывай в поле, а когда его выманишь, то тикай вон к тому лесу, а я за ним буду стоять в засаде, ну, мы и наляжем на этого льва с двух сторон.

— О, я зараз оторву моих волченят от потехи, хоть и станут браниться, да и гайда! — махнул шапкой Лысенко и помчался стрелой от полковника.

«Эх, добрый это козак у меня, — подумал Кривонос, провожая глазами Лысенка, — такого завзятья и удали мало в ком и найдешь, а уж лютости — так и подавно, — со мною потягается. Да так им, так их. Хочется мне упиться допьяна их кровью, чтобы залить ею свои страшные сердечные раны, и не упьешься: раны горят еще больше, а жажда мести делается еще нестерпимее!..»

И Кривонос действительно почувствовал в эту минуту в груди такую страшную, невыносимо жгучую боль, что зарычал даже диким зверем и оскалил зубы.

«Один лишь человек мог бы утолить эти ненасытные муки, — стучало ему в голове, — один этот аспид Ярема, да вот не дается все в руки; всю свою клятую, пекельную жизнь только и тяну для него, и отдал бы ее вот сразу за один час потехи над извергом, кровопийцею, — и не могу дожить, дождаться этого счастья... Вот уж два месяца гоняюсь за ним, уходит — и баста, только кровавый след за ним вьется... И неужели? — задрожал даже в ужасе Кривонос, устремив сатанинско-злобный взгляд на пылавший уже гигантским костром монастырь. — Неужели? — вскрикнул он хриплым голосом. — Да возьмите же душу мою, сатанинские силы, терзайте ее всем пеклом, только дайте мне подержать моего лютого врага в этих руках, заглянуть ему в очи и засмеяться... О, дайте, молю вас!»

Кривонос поскакал к монастырю и встретил толпу козаков, гнавших к нему связанного мещанина. Это был тот самый прочанин, обросший пегою уже бородой, с желтоватыми белками бегающих по сторонам глаз, которого чуть не убили в Хустском монастыре.

— А вот, батьку, шпыга поймали, — обратился к полковнику один из козаков, — в монастыре был и хотел бежать... Хотели было повесить, так говорит, что из козаков...

— Кто ты? — воззрился на него пристально Кривонос. — Только не лги, — у меня расправа страшна!

Связанный не мог вынести устремленного на него пронзительного взора и начал, опустив глаза в землю, путаясь, уклончиво говорить:

— Клянусь истинным богом и святой троицей, что я козак и греческого закона... бежал от преследования козак... то бишь поляков, от кары, и скитался вот, разыскивая какой— либо свой загон, чтобы пристать к нему...

— Да из каких ты будешь козаков — из рейстровых или низовых?

Допрашиваемый смутился и колебался в ответе, а это заронило в душу Кривоноса сомнение.

— Да отвечай же, не дразни меня! — прикрикнул он грозно.

— Да что тут брехать и к чему? — махнул тот рукой с отчаянною решимостью. — Неужели ты не узнаешь меня, славный Максиме?

Кривонос оторопел и начал еще пристальнее вглядываться.

— Голос знакомый, и обличье как будто встречал, — бормотал он, — а пригадать — не пригадаю.

— Да Пешта, бывший сотник рейстровиков.

— Пешта, Пешта... А, помню! Что Богдана хотел утопить на Масловом Ставу?— Ишь, что вспомнил, — вспыхнул Пешта, — только не всякое лыко в строку... Да и то не топить Богдана хотел я, а думал лишь сам стать во главе повстанья и вести вас на ляхов. Тут еще греха великого нет. А коли бог его превознес и поставил над нами ясновельможным паном, то я первый передался на сторону Богдана, вот под Желтыми Водами. Туда ж мы плыли с Барабашем по Днепру. Ну, я и начал подговаривать наших вместе с Кречовским, только тот улизнул, а меня накануне схватили ляхи и отправили с конвоем к Потоцкому, да мне удалось удрать... и так как к своим путь был отрезан, то я ударился на Волынь и хотел пробраться в Литву, не предполагая, чтобы Богдан мог так скоро с чертовой ляхвой управиться, а как услыхал про Княжьи Байраки, про Корсунь да про другие победы, так загорелся радостью и повернул назад... Приходилось бывать и ляхом, и жидом, и дьяволом, чтобы избавиться от напасти, а тебе, славный полковник и товарищ, объявился я уже щиро... вот и суди!