Лев Клиот - Судьба и воля

29 ноября 2002 года в Румбуле состоялся митинг по поводу открытия мемориала, посвященного памяти жертвам гитлеровского режима на территории Латвии.

Было необыкновенно холодно. Дул пронизывающий северный ветер, не оставлявший шансов стоящим на открытом пространстве хоть как-то от него защититься. Стоять пришлось долго. Природа как будто специально хотела дать почувствовать людям, кутающимся в шубы, дубленки и пуховики, что испытывали беспомощные дети, женщины и старики, раздетые догола на этом ужасающем ледяном ветру, на краю засыпанных трупами рвов, в преддверии своей смерти. На митинг приехали послы большинства стран, представленных в Латвии, главы министерств, чиновники канцелярии главы правительства и местного самоуправления, представители местной общины, гости из многих стран, имеющих сведения о захоронении их родных в этом скорбном месте, и Президент страны Вайра Фрейберга.

Лев Гигерман пригласил своих прибалтийских сотрудников в полном составе, приехали директора из Москвы и Петербурга.

На импровизированной сцене у микрофона прозвучало немало речей на латышском, русском, английском и немецком. Слово Борису Залесскому было предоставлено в самом конце. Его объявили как бывшего узника лагерей, потерявшего в Румбуле всю семью, и как самого крупного жертвователя, наряду с американским, германским и латвийским государственными вкладами в создание мемориала.

Он говорил в распахнутой дубленке, с обнаженной головой, о том, что безжалостно была уничтожена немцами и их местными добровольными помощниками самая динамичная, самая активная, самая продуктивная часть латвийского общества.

Он говорил десять минут в гробовой тишине, и в конце Президент Латвии, Вайра Вике Фрейберга, элегантная дама в неизменной черной широкополой шляпе, подошла к нему, поблагодарила за справедливые и такие тяжелые слова и надолго задержала его руку в крепком рукопожатии.

Он ехал в машине Гигермана, лишь раз нарушив почтительное молчание своего партнера.

– Знаешь, когда она подошла ко мне, она плакала. Держалась хорошо, но слезы спрятать не смогла. Это была моя сатисфакция!

Залесский еще долго занимался благотворительной деятельностью в Латвии. Но в этот день он перевернул очередную страницу своей жизни. Он будто исполнял заданные судьбой команды. Они высвечивались перед ним одна за другой, год за годом, разворачиваясь долгой лентой, словно это шоссе, эта дорога, наполненная душами несчастных, прошедших когда-то по ней к своей Голгофе.

Кажется, они действительно переживают. Залесский рассматривал собравшихся, неожиданно многочисленных, родственников непривычным, сферическим зрением с точки, находящейся в отдалении от него. Ему было их жаль. Некоторые были искренни в своих переживаниях, другие, кто помоложе, скрывали усталость от затянувшегося прощания. А ему было хорошо! Он уже два или три раза побывал «там» и испытал такую светлую радость, такую степень свободы, что возвращение было нежеланным. Но какая-то внутренняя сила заставляла его переходить эту грань в обратном направлении. Для чего? Довспоминать? Для отчета перед тем, в существовании которого он сомневался? Шерман и вовсе отказался его признавать – не мог простить того, что случилось с «избранным им» народом.

Многое можно объяснить, но дети… Маленькие дети, отброшенные сапогом шуцмана от сходящих с ума матерей, заслонявших своими телами этих малышей от пуль, и которых затем, живыми, засыпали во рвах землей. Шермана дважды водили на расстрел, и он своими глазами видел все, что творилось у края огромных могил. Дважды он не успевал занять свое место в шеренге у этого края, встать под дула эсэсовских пулеметов. Немцы – народ организованный: рабочий день в 17:00 заканчивался, и «недострелянных» возвращали в гетто. Невероятная удача, но в Бога после этого Шерман не верил.

Надо довспоминать. Мысли «на этой стороне» мешались в едва пульсирующем сознании. Он уже страстно желал «туда» – в теплый полдень, где ощутил себя юношей с крепким молодым телом, в расстегнутой на загорелой груди рубашке. Знал – его «там» ждут. Все это накатывало волной эмоций, растворенных в неизведанном пространстве такого счастья, которое не могло быть доступно живущим. Это состояние нетерпения было похоже на поведение человека, покидающего порядком надоевшую службу, когда он собирает со своего рабочего стола ручки и блокноты, сбрасывая их в картонную коробку, перед тем, как окончательно закрыть за собой дверь.

Что еще мне нужно вспомнить? Что-нибудь приятное?

Сок.

Апельсиновый сок.

Он готовил его в очень продвинутой соковыжималке, ему нравилось этим заниматься самому, разбирать, мыть ее металлические и пластиковые детали после того как оранжевым наполнялась приготовленная посуда насухо их вытирать, и вновь собирать, оставляя на кухонном столе до следующего утра. С техникой он не дружил, и соковыжималка была некоторой компенсацией за это его «цивилизационное» отставание. Как-то на день рождения ему подарили ноутбук «Сони», корпус, выкрашенный в красный металлик, очень ему нравился. Он научился его открывать… и закрывать. Надо было признать свою несостоятельность в погоне за техническим прогрессом, и это было, пожалуй, первое в его жизни поражение, к которому он отнесся вполне добродушно. Может быть, потому, что его сыновья были в высшей степени людьми «в теме». Мишель – в медицине – работал, используя самые современные технологии. Джейсон – в кинематографе – вплотную подбирался к тому, что в последствии станет новым форматом 3D. Так что, собирая чисто вымытые и протертые салфеткой части соковыжималки, он чувствовал себя вполне удовлетворенным. Апельсины он покупал в маленьком магазинчике, торгующем овощами и фруктами на обочине шоссе Ницца – Канны. Стоянка возле него вмещала не более трех-четырех машин, и, если она была занята, приходилось парковаться метров за двести. Но репутация у этой лавки сложилась такая, что за покупками в нее приезжали многие известные старожилы этой части Ривьеры.

Залесский приучил покупать тут фрукты и своего друга и лечащего врача Люка Лероя.

– Борис, я не понимаю, почему бы вам не купить себе пусть не большую, но все-таки более мощную и удобную машину?

Эта фраза была продолжением давно возникшего шутливого спора между ними о приоритетах в выборе автомобиля, подходящего к местным условиям: узких, извилистых дорогах и катастрофической недостаточности мест для парковок автотранспорта.

Люк произносил эти слова под надрывный визг 1,2 литрового двигателя французского Renault Twingo, преодолевающего крутой подъем на развороте от фруктового магазина к апартаментам Залесских.