Юлия Глезарова - Мятежники

– Не могу, – произнес он, задыхаясь. – Пусть другой кто…

– Нет, ты… – Сергей коротко посмотрел ему в глаза. – Нельзя другому.

– Быстрее, – поторопил кавалерист, – я же сказал, генерал ждать не любит.

Матвей взялся пальцами за владимирский крест, принялся снимать, укололся о крепление, тихо выругался.

– Игрушки пустые…отдай, – сказал Сергей.

Матвей отрицательно покачал головой.

– Медаль… за 12 год. Не игрушки, Сережа. Жизнь наша кончена.

Медаль, однако, никак не хотела поддаваться.

– Что там? – поморщился кавалерист.

Матвей дернул крепление; ткань треснула.

– Ничего… Все правильно, Матюша, – снова улыбнулся Сергей.

Сняв ордена, Матвей отдал их кавалеристу. Тот, не глядя, положил в карман.

– Погодите, полковник, – Мишель, шатаясь, подошел к нему. – Дайте мне руку. Я хочу пожать вашу руку.

– Я мятежникам руки не подаю, – брезгливо отрезал кавалерист. Не оглядываясь, он вышел за дверь, подняв с пола эполеты с тяжелой бахромой.

– Подпоручик, вот моя рука, – сказал штабс-капитан с аксельбантом, стоявший у самой двери.

– Вы благородный человек, – сказал Мишель, пожимая протянутую руку. – Благодарю. Как имя ваше?

– Штабс-капитан Докудовский, – отрекомендовался он. – Сожалею, но больше я ничего не могу сделать для вас.

– На кой ляд тебе его рука? – вяло поинтересовался Соловьев, когда дверь захлопнулась и комната вновь погрузилась во мрак.

– Я не… не знаю… Тепло человеческое… Тепла захотелось.

– Ты, верно, с ума сошел, Мишка. Тепла человеческого… Теперь тебе долго не видать его, тепла-то…. Повезло вот тебе, что ты в статском. Сейчас надо вот что…

Снял свой сюртук, отстегнул эполеты.

– Хорошо еще, что орденов не выслужил, – спокойно произнес он, кидая эполеты под лавку. – Все. Нехай забирают. А Ванька Сухинов молодец – ушел все же… Мундир бросил и ушел…. В одной рубахе…

Натянул сюртук обратно, удивленно пошевелил плечами.

– А ведь легче без них!

Тронул остывшую печку.

– Тепла человеческого захотелось… Чудной ты, Мишка. От огня тепла больше…

Сел на пол, привалился спиной к ускользающему печному жару.

– Сюда иди – тут тепло.

Мишель не слышал слов Соловьева – в голове звенело, словно там порвалась басовая струна. Пальцы заледенели – рукопожатие капитана не согрело их. Он сунул ладони под мышки, замахал согнутыми руками, как крыльями, встал, сделал два шага по грязному полу и, споткнувшись впотьмах о лавку, кубарем полетел на пол, прямо в кучу сена.

Часовой распахнул дверь в чуть освещенные сени. Наставил на них ружье.

– Что такое?! – грозно крикнул он. – Опять?

– Света дай… Тьма египетская, шагу не ступишь…

– Не приказано света давать.

– Да ты человек или нет? – Соловьев с усилием оторвался от остывающей печки, встал и пошел к двери, – раненый тут у нас! Не приказано ему! А помирать впотьмах приказано? Может, он до света не доживет! Совесть есть у тебя?

– Ну, ты потише, ваше благородие, – проворчал часовой, рявкнул: – Не приказано!

Захлопнул дверь, с грохотом заложил засов. И с таким же грохотом отпер дверь через минуту, сунул в темноту огарок свечи:

– Держи, ваше благородие! Тока огня не зароните…

Ощупью Соловьев пробрался обратно к печке. Мишель шумно возился в углу: он попытался встать, но вновь задел лавку и с грохотом повалил ее.

Нащупав в кармане сюртука чудом уцелевшую ассигнацию, Соловьев вытащил ее, осторожно перекатил на бумагу несколько угольков из печки, дунул. Поджег от горящей бумажки фитиль огарка – пространство вокруг него наполнилось слабым светом.

Мишель поднял лавку, сел на нее и принялся вытряхивать из спутанных волос соломинки. Вытащил одну, поднес к пламени. Огонь легко пожрал сухую ломкую траву, Мишель затушил соломинку пальцами, вытащил следующую, опять поднес к свечке…

– Не надо, Миша, не делай этого, – тяжело пробормотал Сергей, не отрывая головы от плеча Матвея, – не надо…

– Мне не больно, Сережа, честное слово, совсем не больно!

– Мне больно… Прошу – не надо…

Мишель притих. В наступившей тишине было слышно, как потрескивает криво скрученный фитиль огарка. Тишина давила на голову, мешала сосредоточиться. «Наверное, я и вправду ума лишился, – подумал Мишель, ежась. – Боже, тишина какая невыносимая… Который час теперь? Господи, за что?…».

Сергей застонал, вновь теряя сознание:

– Пусти меня, – попросил Мишель, вставая. – Я хочу поговорить с ним.

– Он плох, не услышит. Сядь, успокойся, Бога ради.

Мишель сел, но тут же снова поднялся и решительно направился к двери.

– Куда ты? – поинтересовался Соловьев.

Не отвечая, Мишель ударил в доску кулаком. Часовой открыл засов.

– Чего еще?

– Офицера зови. Надобность имею до господина генерала Рота.

Дверь закрылась.

– Хм… – проговорил Соловьев. – Тепла человеческого от его превосходительства получить хочешь? Только ежели не тепла получишь, а сапогом в рожу, не обижайся тогда. Добрый совет тебе: не ходи. Успеешь еще.

– Мне непременно нужно, – со стороны Мишель казался спокойным. Он повернулся спиной к бедному свету, зажмурился, мысленно повторил про себя то, что собирался сказать его превосходительству: «Наш обширный заговор охватывает все области и учреждения, в наших руках – сила! Все нити сего… сего… злодейского… да, так и надо сказать… все нити, все цели, все имена этого злодейского заговора мне ведомы, так как я – один из главных членов оного, остальные… остальные – только послушные орудия рук моих… да, точно – послушные орудия рук моих… В том числе и подполковник Муравьев…»

В комнату вошел начальник караулов.

– Пойдемте, подпоручик, генерал ждет вас.

– И вправду ума лишился. Жаль… – вяло отметил Соловьев, когда они вышли.

Хата, в которой остановился генерал Рот, была самой большой и чистой в Трилесах. Вокруг хаты стояли часовые, в воротах стояла развернутая в сторону дороги пушка.

Офицер привел Мишеля в сени, поставил часового рядом, вошел внутрь. Через несколько минут вышел назад, держа кусок толстой веревки.

– Руки, подпоручик!

Мишель покорно дал себя связать.

В первой, маленькой комнате, толпилась генеральская свита. Мишель зажмурился: после мрака в корчме и полутьмы на улице свет множества свечей почти ослепил его. Впрочем, вошел он незамеченным; свита была занята обсуждением недавних событий.

– Господа, я ведь Пестеля видел, – сказал Докудовский, и Мишель напряженно вслушался в слова его. – Его превосходительство в Бобруйск послал меня, сего Бестужева арестовывать, но не нашел я там его… Обратно ехав, на почтовой станции офицера встретил, полковника, об имени спросил. «Пестель, – говорит, – Павел Иванович. Ныне в Петербурге следую. Да вы позавтракайте со мною…». Завтракаю я и вижу: фельдфебель незнакомый волком на меня смотрит, косится… Потом уже узнал я, что арестован он…