Юлия Глезарова - Мятежники

– Две недели сегодня, как Мишель уехал, ни слова, ни строчки от него… Я до сего дня даже думать себе о нем запрещал… Дни считал, а думать – запрещал…

– Верно полковник его под арест посадил за отлучку самовольную, не тревожься – объявится твой Мишка, – сухо произнес Матвей.

– Я просить тебя хочу – съезди за ним в Бобруйск, забери, увези в Хомутец. Скажи, что я там… иначе не поедет он. Что хочешь с ним делай – только от себя не отпускай. Запри, свяжи, ври, что хочешь… Не могу я дело при нем начинать… Если все хорошо пойдет – я пришлю за ним, или сам приеду. А ежели нет – не хочу, чтобы он рядом со мною был…

– Ты сам не понимаешь, о чем просишь. Если бы не Мишкины бредни – и дела бы никакого не было. Он во много раз тебя виноватей. Ты никого в общество не принял – а он только и делал, что бегал и рать созывал, во все колокола бил… Неужели ты надеешься, что я смогу его удержать? Хочешь его спасти? Сам откажись от планов своих…

– Поздно, Матюша. Я слово Артамону дал… А Миша – нет. Он переменился сейчас – если и ввяжется, то только для того, чтобы от меня не отстать… Послушай, брат, я сейчас тебе то скажу, что ранее никому не говорил – даже на исповеди. Миша – мне не только друг, он – часть меня, половинка моя родная – как в «Пире» Платоновом… Может он для других – дурак, болтун, мальчишка смешной и дерзкий, но для меня он – единственный, в целом мире… Если я его потеряю – сам жить не смогу. Я раньше думал, что сие – просто страсть, что закончится это… Но столько лет уже прошло, столько разлук и встреч мы с ним пережили – и не проходит ничего, только сильней становится. Я его сейчас в сто крат сильнее люблю… нет, нет… слово неправильное… до чего же все-таки родной язык неуклюж, – Сергей вздохнул и перешел на французский. – Матюша, друг мой, то, что я чувствую к Мише трудно выразить одним словом… Я без него – как калека безногий, безрукий – не человек, а обломок бессмысленный, сосуд разбитый. Только рядом с ним я целым становлюсь, жить могу, дышать, чувствовать… А без него – нет меня… Спаси его, Матюша – и ты меня спасешь…

Сергей замолчал, опустил голову. Матвей вскочил, нервно прошелся от окна к двери, обратно.

– Ни в какой Бобруйск я не поеду, – наконец выговорил он сдавленным от волнения голосом, – не проси даже. Мишка твой вот-вот сам здесь объявится… И прошу тебя, как брата – избавь меня от исповедей таких. Может чувство сие и не грех или преступление – но болезнь душевная точно. Тебя и Мишку лечить надобно…

– Чем лечить? Есть в твоей аптечке такая микстура, которая от этого вылечить может?! Если есть – дай, я приму. Думаешь легко эдакую муку терпеть?! Знать, что идешь против Бога, против натуры, против всего, что люди правильным и разумным считают?! Есть у тебя такое лекарство?! Дай мне его – я согласен.

– Такие болезни не микстурами лечат, – пробормотал Матвей.

– Чем же? Если безумны мы – нам место среди безумцев – в желтом доме. Ты хочешь этого, брат? Хочешь? Если да – отвези меня туда, пусть запрут меня там навеки, пусть свяжут, бьют – я на все согласен…

– Нет! – Матвей закусил губу, отвернулся от брата, сжал кулаки так, что ногти впились в ладони, – нет! Как ты предлагать мне такое можешь… И правда – безумен ты…

Сергей закрыл лицо руками, тихо рассмеялся.

– Да, Матюша, ты прав – я безумен. И сердцем, и разумом понимаю, что Мишу надо сейчас надо оторвать от себя, что не надо ему сюда приезжать – а не могу без него… Вот, письмо ему написал, не выдержал…

Сергей вытащил из кармана смятый клочок бумаги, протянул брату.

«Есть что-то безнадежное в твоем молчании, любезный друг, завтра будет две недели, как ты уехал, и ни одного слова от тебя. Если бы я был в состоянии, я послал бы тотчас же нарочного к тебе, но я сижу на мели… Что случилось с тобою? Как твоя забота, твоя мечта, твое здоровье, твои мысли? Я беспокоюсь, когда думаю обо всем этом. Неужели нет никакой возможности для тебя вернуться? Твои письма доходят до нас так медленно. Мы не имеем вестей ниоткуда, кроме письма от Поля, которое я берегу для тебя, он в нем посылает тебя тысячу благодарностей и просит приехать с ним повидаться, не рассчитывая приехать в Киев. Матвей чувствует себя хорошо, и если бы ты был с нами, я бы совсем был покоен. Боже мой! Когда же придет час, когда я обниму тебя так крепко, как люблю!

По мере того, как Матвей читал письмо, им овладевало какое-то безнадежное, тяжелое отчаяние. Он взглянул на брата – Сергей сидел, отворотясь к окну, закусив губу, нервно барабанил пальцами по столу. «Как Мишка» – подумал Матвей, – «совсем как проклятый Мишка». Внезапное раздражение охватило его. Схватил брата за волосы, рванул жестко:

– Ты своим безумием всех нас погубишь! Его ты жалеешь, любишь, только о нем думаешь… А я? Ты мне дороже жизни: я без тебя жить не смогу!..

Рванул еще раз, побольнее, зная, что брат стерпит. Оттолкнул он себя.

Сергей закрыл лицо руками, пальцы его дрожали. Матвей обнял его.

– Прости…

– Зачем ты так?..

– Господи, я дурак, какой же я дурак…, – забормотал Матвей, быстро, сквозь зубы. – Прости… ради памяти маменьки… Я не смогу без тебя… Не смогу… Прости…

– Я зла не держу… Уезжай, Матюша. Начинается дело , и оно может… не привести к победе. Уезжай, дочерей моих сохрани. Когда вырастут и понимать смогут – расскажешь тогда… об нас с Мишей. Или лучше ничего не говори. Пусть вырастут в неведении…

– Нет, – Матвей шептал по-прежнему горячо, – я никуда от тебя не уеду… Пусть все рухнет вокруг, но мы будем вместе. Я… хочу написать ему… Сказать… что люблю его… как брата.

– Кому?

– Мишелю.

Сергей удивленно поднял глаза: Матвей схватил перо, склонился над бумагой, облизывая губы языком. Строчки полетели из-под пера, пустые слова ложились ровно, в них не было смысла, они только звали, звали, звали Мишеля как можно скорее приехать в Васильков.

Сергей взял листок из рук Матвея.

– Зачем?… ты же ненавидишь его…

– Я? – Матвей потупился, – Рад бы ненавидеть его… но не могу… Коль скоро тебе он тебе нужен. Все твои радости, беды, заботы – мои, Сережа. Прости… Не знаю, что нашло на меня… Больно?

Сергей грустно взглянул на брата, пригладил волосы.

– Прошло уже… Это я должен прощения у тебя просить… Я своими руками жизнь твою ломаю. Ты делаешь то, к чему у тебя душа не лежит. Из-за меня делаешь…

– Я сам того хочу…

Смеркалось, но Мишель твердо положил, что будет в Василькове сегодня же. Сейчас он хотел только одного – увидеть Сережу. Только ему он сможет рассказать то, что произошло в Москве, то, о чем было написано в письме управляющего. О чем он не мог вспомнить без ужаса – поэтому старался думать о другом – обществе , восстании, свободе, счастье, что отныне казалось абсолютно немыслимым: «Я больше никогда в жизни счастлив не буду», – подумал он, – «Невозможно сие. Кончилось мое счастье, нет его больше». Он подумал об этом спокойно – без жалости к себе. Ему не было себя жалко, напротив – Мишель себя отчаянно ненавидел.