Юлия Глезарова - Мятежники

Сколько раз он за последние два года он ездил без разрешения в Васильков, Киев, Линцы, Хомутец? Мог и в Москву съездить – долго ли? Но не собрался, не решился, а тут еще история с Катенькой, тайное общество, а она там, в Москве, болела и чахла, писала ему ласковые письма, а он так и не успел к ней съездить, хотя мог, мог! «Видно, плохо хотел, раз не смог!» – злобно упрекнул себя Мишель.

Зима выдалась черная: с короткими морозами и длинными оттепелями. Дорогу разве что слегка приморозило – местами она была еще разбита и грязна, снег только собирался в тяжелых серых тучах, закрывавших горизонт.

– Метель будет, ваше благородие…

– Ну и что с того? Езжай!

За пять верст от Василькова пошел снег. Полетел с низкого неба сперва робкими снежинками, а пять минут спустя – огромными липкими, омерзительно холодными хлопьями. Было сыро, снег тут же таял, дорога становилась все хуже, размякала прямо под копытами лошадей. Но на поля и заросшие лесом холмы снег лег исправно, осветив зимние сумерки неверным, мерцающим светом – и вскоре только две темных колеи остались заметны взгляду – остальное слилось в единую серебристую пелену, раскинувшуюся от низкого неба до посветлевшей, и тут же скрывшейся из глаз земли.

– Заметет, вашбродие, не доедем!

– Езжай, не ночевать же тут! Пошел…!

Мишель прибавил грубое ругательство, толкнул ямщика в спину. Ямщик послушно огрел кнутом измученных лошадей. До Василькова было уже близко, Мишель вглядывался в беспросветную серую, липкую, холодную мглу, тщетно пытаясь рассмотреть хоть что-либо. Но декабрьские сумерки сгущались слишком быстро, а снег летел густо – ничего видно не было…

Оставалось уповать на то, что дорогу не занесет окончательно, что лошади вывезут, да и дорога знакомая. Он закрыл глаза и попытался задремать, но, едва сонное забытье смежило ему веки, кибитку тряхнуло так, что он в испуге открыл глаза. И замер.

Снег прекратился так же внезапно, как начался. Тучи на мгновение расступились перед закатным лучом холодного зимнего солнца. Сверкнул на миг свежевыпавший снег, осветилась дорога, деревья вдоль нее, купола и кресты Васильковского храма. Город был совсем близко, даже ближе, чем он предполагал…

Знакомая до последней черточки картина расстилалась перед ним, но все в ней было новым, еще неизведанным, непознанным – потому что он сам стал другим . Горе, изгнанное из памяти, изменило его до неузнаваемости.

Он подумал, что даже Сереже не сможет сказать всего, да сие и не надобно. Печальная новость могла нарушить их планы: лучше держать ее в тайне. Мишель не был уверен в том, что сможет скрыть от Сережи что-либо, но попытаться стоило.

Из кибитки он вылез, улыбаясь во весь рот. Улыбка далась ему на удивление легко: он даже сам удивился.

Сергей выскочил ему на встречу на крыльцо, стиснул в объятиях, пробормотал: «Ну, слава Богу, ты здесь…»

В гостиной было накурено до синевы, стол уставлен остатками ужина. Гости, видимо, только что удалились и Мишель пожалел об этом: врать Сергею на людях было много легче, чем наедине.

– Я только тебя и ждал. Ты письмо наше получил?

Услышав слово «письмо», Мишель вздрогнул.

– Какое письмо? Нет… ничего… не получал…

– Мы с Матюшей тебе писали. Третьего дня с почтой отправил…

– О чем писали?

– Ты две недели знать о себе ничего не давал. Я тревожился.

– Меня горбун под домашний арест посадил.

– Вестей никаких из Петербурга не имеешь? Или хоть из Москвы?

– Нет! А ты как?

Сергей с нарастающей тревогой всматривался в лицо Мишеля: о том, что друг его хочет скрыть от него что-то, он понял с порога и теперь пытался отгадать, что же случилось? Отчего Миша не такой, как всегда, отчего прилипла к его лицу эта жуткая улыбка, больше похожая на нервный оскал, почему его вечно наполненные музыкой пальцы бессильно повисли вдоль тела, глаза потускнели? Можно было гадать и дальше, но Сергей решился спросить прямо:

– Миша, милый, я вижу – что-то случилось, и ты сие от меня таишь… Я хочу знать – что произошло с тобою?

– То, что со мной происходит, – с внезапной злостью произнес Мишель, – до одного меня касается: о деле нашем я тебе обязан докладывать, а до всего иного тебе дела нет! Оставь меня, ничего я тебе не скажу!..

– Да что ты, остынь, не хочешь – не говори… Может ты хоть умоешься с дороги?… И шинель-то хоть сними… Что ты одетый стоишь?

Мишель опустил глаза и увидел на полу темные следы от сапог, растаявший снег, дорожную грязь. Стянул с рук перчатки, начал расстегивать шинель и понял, что пальцы внезапно ослабели и разучились производить даже самые простые и незамысловатые действия. Голова закружилась, подкосились ноги. Чтобы не упасть, ухватился за плечо Сергея, тот поддержал его, помог снять шинель, увидел письма во внутреннем кармане. Глянул вопросительно. Мишель кивнул: не было сил слово вымолвить. Рухнул на диван, не снимая сапог, лег, отвернулся лицом к стене. Лежал и слушал, как шуршит почтовая бумага, как учащается дыхание Сергея, читающего письмо.

– О Боже! – тихо воскликнул Сергей, – что же ты сразу-то не сказал?! – Мишель молчал. – Не мог? – Мишель кивнул, стукнулся лбом о спинку дивана, выругался вполголоса, прижал руку ко лбу. Сергей кинулся к нему, обнял.

– Даже думать страшно, Миша, не то, что говорить? – шепнул он в покрасневшее от волнения ухо.

Мишель схватил руку Сергея, прижался губами к ладони, накрыл ладонь друга своею: словно двойной заслон поставив словам.

– Казнишь себя, мучаешься, считаешь – сколько раз огорчал, сколько раз на письма не отвечал, или отвечал холодно, сколько раз мог в Москву съездить, и не съездил? – продолжал Сергей, тихо гладя Мишу по голове.

Мишель кивнул.

– Все детские шалости свои вспоминаешь: как не слушался, как убегал, как в Москву рвался? Чудовищем себя считаешь? Злодеем? Или – как там батюшка твой в письме написал – «псом неблагодарным»? Так, Миша?

Мишель опять кивнул.

– Себя в ее смерти винишь? Думаешь, что дни ее сократил? Плакать из-за сей мысли не можешь, есть, спать, жить? Милый, родной мой, успокойся, утешься – ты не виноват ни в чем. Она тебя до последней минуты своей земной жизни любила и сейчас любит – верно, она не хотела бы, чтобы ты страдал и мучился. Она в пожилых летах умерла, хворала долго – в таких случаях смерть – облегчение участи человеческой… Не казни себя, не укоряй ни в чем – уверен, она тебя тоже ни в чем не винила и не укоряла, потому что матери именно так своих детей любят…

Мишель всхлипнул раз, другой – и разрыдался неудержимо: слезы, что он сдерживал несколько дней, вдруг хлынули потоком. Он повернулся к Сергею, уткнулся носом в его грудь, плечи его тряслись. Сергей гладил его по голове, мысленно благословляя почти незнакомую ему маменьку Мишеля – своею кончиною она, похоже, спасала своего непутевого сына.