Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка

— Да! Можно ли сравнить цену победы с его жизнью?

Этой ночью дождь прекратился, но луну затянули тучи, и соловей больше не пел. Ху Шаху заснул, а ведь сколько ночей он бодрствовал!

А наутро произошло нечто совершенно неожиданное: Чингисхан поджег несколько деревень, прижимавшихся к предгорью, и погнал их жителей — женщин, детей и стариков — впереди своей конницы. Као Хи был вынужден отступить, причем без боя, потому что не мог себя заставить убивать ни в чем не повинных, безоружных земляков. Его положение осложнилось еще больше, когда ему пришлось вернуться на левый берег. Здесь стояли его тяжелые метательные машины, катапульты и, что самое главное, машины, стреляющие «летучим огнем». О том, чтобы захватить их с собой, быстро отступая, не могло быть и речи. Но с другой стороны, они могли попасть в руки врага, а это уже равносильно поражению. Какой выбор оставался у Као Хи? Стрелять по своим — по женщинам, детям и старикам — или смириться с неизбежным.

— Чтобы спасти свою жизнь, он будет стрелять по ним, — сказал Ху Шаху первый помощник и принес ему на подносе чашечку горячего чая.

— Я бы сделал то же самое, — ответил главнокомандующий, — даже если бы моей жизни ничего не угрожало. Что такое даже тысяча жизней беспомощных женщин и детей, если благодаря их гибели я смогу спасти миллионы моих соотечественников от владычества этого степного дикаря?

Полководец Као Хи так и поступил, хотя и по другой причине. Итак, он без конца пускал «летучий огонь» на своих земляков. А еще на них обрушивались тяжелые камни: метательные машины тоже работали без передышки. И когда монголы убедились, что Као Хи намерен закрепиться на левом берегу, раздались резкие отрывистые крики тысячников, после чего воины хана погнали своих лошадей прямо в воду, на людей. И, несмотря на огромные потери, на головах спасшихся прорвались на левый берег.

И случилось то, чего Као Хи опасался больше всего: они захватили метательные машины. И катапульты — тоже. И казавшиеся им исчадиями ледяного и огненного ада машины «летучего огня» — тоже. Как их применять, они пока не знали, но потеря этих орудий была для китайцев равносильна разгрому. И прежде чем Као Хи удалось перестроить свое войско, Чингисхан подвел свежие резервы, и китайцы дрогнули, откатились далеко назад, почти до самых предместий Йенпина.

Последнее донесение, которое принесли Ху Шаху гонцы, было таким:

— Он бежит, он уже у западных городских ворот.

— Жаль, жаль, — ответил главнокомандующий. — Победа обрадовала бы меня несравненно больше, чем никчемная жизнь.

В саду кто-то пронзительно вскрикнул. Главнокомандующий поднялся из своего кресла на колесиках и сделал несколько шагов к окну. Из кустов выскочили несколько воинов и метнулись к дворцу. Ху Шаху так и не смог разобрать, его ли это телохранители или враги, но это сейчас уже не имело для него значения.

— А вот и я! — услышал он хриплый возглас за спиной и повернулся к двери.

На пороге стоял Као Хи с мечом в руках и улыбался во весь рот.

— Твой дворец окружен, а твои телохранители мертвы! Понимаешь?

У Ху Шаху не было ни меча, ни кинжала. Куда ему было бежать на одной ноге? Выпустив из рук шелковую ткань занавески, за которую держался, он покачнулся и упал на пол.

Полководец подскочил к нему и одним махом отрубил ему голову. А потом схватил ее, выбежал из дворца и во весь опор поскакал в другой, императорский дворец.

Хсуа Сун ожидал увидеть Ху Шаху, но никак не Као Хи. А тот, держа в руке окровавленную голову главнокомандующего, с нескрываемой угрозой в голосе выкрикнул:

— Он или я? Выбирай!

Никакого выбора у императора не было. С таким же успехом Као Хи мог спросить: «Ты или я?»

— Ты храбр, — ответил император. — Назначаю тебя новым главнокомандующим.

Као Хи отдал низкий поклон, улыбаясь позолоченным цветам лотоса, узору, пущенному по сверкающему полу императорских покоев.

— Я вознагражу тебя за твою смелость, — сказал Хсуа Сун. — И воинов твоих тоже не забуду!

Вот так император и предал своего главнокомандующего, единственного человека, которому удалось победить Чингисхана в открытом сражении.

Тенгери лежал на левом берегу речушки, протекавшей совсем недалеко от Йенпина, и пока он открыл глаза, прошло много-много времени, он даже сам не знал, как долго пролежал здесь. Первое, что дошло до его сознания, так это какое над ним высокое небо. Лежал он на спине, затылком в воде, и, кроме неба, синего, бескрайнего и красивого, как Керулен, ничего не видел. Но Тенгери сразу сообразил, что он не у Керулена, потому что со стороны города доносился шум сражения, крики, отрывистые приказы и стенания раненых. Ноги Тенгери были на прибрежном песке. Пошевелить ими он был не в состоянии. На них словно навалилась невесть какая тяжесть, сбросить которую он был не в силах. Речная вода холодила затылок. Она то подбегала, то убегала — это, наверное, было дыханием реки. Тенгери повернул голову вправо. Увидел упавшего ничком убитого монгола, повисшего на невысоком кустике с желтыми цветами. Чуть поодаль из воды торчали лошадиные ноги. А дальше по всему берегу валялись трупы, где поодиночке, а где целыми кучами. На расстоянии они напоминали все уменьшавшиеся в размерах тюки с полотном, которые раздувал ветер. Слева от Тенгери лежала китаянка в темно-синем платье, молодая женщина или девушка. Еще живая, потому что грудь ее вздымалась. Казалось, кто-то вонзил в ее тело тяжелый меч, но это было не так, меч был на расстоянии двух-трех пальцев от нее в мелком песке. Женщина застонала и замотала при этом головой. Лицо ее было в крови, запекшейся на солнце.

«Вот здесь я и умру», — подумалось Тенгери. Шум сражения не затихал и не отдалялся, и Тенгери понял, что воины хана пока что не овладели Йенпином. А если они не проникнут в город, то вполне возможно, что китайцы опять сделают вылазку и опять отбросят хана от крепостных стен. «Тогда они, китайцы, найдут и убьют меня, — подумал Тенгери. — Эту девушку или женщину они выходят, ведь она их рода и племени. Меня же они убьют».

Он то и дело поглядывал на молодую женщину и был бы рад заговорить с ней, но она только постанывала и не сводила глаз с прекрасного высокого неба. Один раз она подняла руки, словно желая кого-то обнять и притянуть к себе, но они сразу бессильно упали на песок.

Повернув голову набок, он мог без труда напиться речной воды. И он приник к ней, пил долго и жадно, как будто собирался напиться воды на всю жизнь. Тяжести на ногах он больше не ощущал, но зато и ног совсем не чувствовал, и он подумал: «А вдруг у меня их больше нет?» Спина горела так, будто он лежал на тлеющих угольях. Упершись руками в песок, он попытался сдвинуться с места. Это ему удалось. Но жгучая боль в спине не уходила. Похоже, она даже усилилась, стала невыносимой. И тогда он затих, лежа на боку и глядя на китаянку.