Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка

Ужасный крик все-таки долетел до его ушей.

На другое утро он в присутствии императора Вай Ваня писал заказанную картину: чудовище, которое обязательно должно вызвать смех.

Император остался очень доволен, он долго смеялся. А художника Хао Фу он приказал незаметно убить и распространить о нем слух, будто, создав свое лучшее произведение, он сам вошел в картину и исчез навсегда.

До начала зимы Чингисхан перенес свой главный лагерь с берега Онона на берег Керулена, то есть на юг. Здесь его малая родина — святая гора Бурхан-Калдун, ущелья и теснины которой не раз спасали его от врагов. То было в его юности, когда его еще звали Темучином. Тогда он всего-то и имел что горюющую мать, девять лошадей да шесть баранов, хотя и принадлежал к одному из знатнейших родов — под началом у его отца Есугея были тысячи монголов, которые разбили много татарских племен. Но некоторое время спустя после этой победы татары отомстили его отцу. Они пригласили его на пир и отравили. Сын Есугея — Темучин был слишком мал, чтобы объединенные отцом племена подчинились ему. Каждый из племенных вождей видел себя верховным властителем, и Темучина один за другим оставили все.

Вот о чем вспоминал Чингисхан сейчас, стоя в окружении военачальников, друзей и телохранителей у застывшей во льду реки. Недавно ему исполнился пятьдесят один год. Когда-то на холме под лиственницами, с которых мороз сбросил сейчас весь их наряд, стояла бедная юрта его матери. Теперь там возвышалась огромная дворцовая юрта, войлок которой превосходил своей белизной нетронутый снежный покров. И жил в этой юрте тот, кого некогда звали Темучином, который победил и подчинил себе все кочевавшие по степи племена, а потом объединил их в один народ, которому дал имя — монголы. Он стал ханом монголов, а они назвали его Чингисханом, что значит — Истинный Властитель.

И вот стоит он у замерзшей реки в длинной, до пят, черной соболиной шубе и волчьей шапке, хвосты которой мотает из стороны в сторону холодный ветер. Влажное дыхание откладывается острыми льдинками на его рыжеватой бороде. Хан молчал. Время от времени он делает шаг в сторону по глубокому снегу или два-три шага, и вся его свита делает то же. Иногда он устремляет свой взор к Бурхан-Калдуну. Но видит только самую высокую вершину горы: она венчает ее, словно островерхая белая юрта.

— Ты все еще сомневаешься? — негромко спросил Мухули.

Хан стоял совсем рядом с ним, высокий и грозный.

— Почему ты сказал «все еще», дорогой Мухули?

Стоящие рядом с Джебе сыновья хана, Джучи и Тули, посмотрели на Мухули так, будто втайне обрадовались, что этот вопрос задали не они.

— Прости, — проговорил военачальник. — Мне почудилось, будто я прочел это на твоем лице.

Чингис улыбнулся:

— И давно?

— В те самые дни, когда ты принял решение.

— Мухули, Мухули! Неужели ты так плохо знаешь своего хана, что все еще не понял: на его лице всегда написано прямо противоположное тому, о чем думает его голова?

— Конечно, знаю, мой хан, но именно поэтому…

— Коня! — потребовал хан. Но прежде чем властитель сел в седло белого жеребца, он снова обратился к Мухули: — Меня никак не отпускает мысль, все ли мы подготовили как следует? Ни о чем не забыли?

— Отец! — воскликнул пылкий Джучи. — Ты предусмотрел все! Главный удар мы нанесем там, где двойная стена прогибается вперед и снова превращается в обыкновенную Великую стену. Там мы будем ближе всего к Йенпину с его вонючими драконами!

Чингисхан с досады даже рукой рубанул, словно желая разрубить речь Джучи. Оседлав жеребца, хан успокоился и сказал, что разработанный им план, конечно, хорош: китайские полководцы никогда не догадаются, что «вождь варваров с севера», как они его называют, решится пересечь всю пустыню Гоби, чтобы нанести удар по «шву» в стене.

— В том-то и дело: из них никто бы на это не осмелился! Никто! А я — да! Я с моими всадниками пройду по морю вечных песков и желтого ветра! Но сейчас не об этом речь. Наш план хорошо продуман, но не упустили ли мы за главным каких-нибудь мелочей? Кедр — это не только голый ствол, разве кто-нибудь назовет голый ствол кедром? Нет, кедр состоит из корней, ствола, крепких и слабых ветвей и бесчисленных иголок. Когда корни подгнивают, буря свалит дерево. А если отмирают отдельные ветви — кто назовет дерево здоровым? Что нужно человеку, который ловит рыбу? Уда, крючок, наживка. Тогда он поймает рыбу. А вытащит он ее из реки, если не загнул как следует маленький крючок или если он не крепкий? Вот почему я день и ночь думаю о том, не забыли ли мы о мелочах, без которых не сделать главного, большого дела? Так ли дотошны были мы в малом, как в большом? Все поэтому, Мухули, все поэтому. Хорошо ли будет, если мы увидим Сына Неба смеющимся, но не получим его головы?

Чингисхан огрел жеребца плеткой, и снег брызнул из-под его копыт. Телохранители с превеликим трудом поспевали за своим ханом. Несмотря на образные сравнения, которые употребил властитель, чтобы рассеять сомнения Мухули, одна истина стала понятной всем, кто был рядом с ханом на заснеженном берегу Керулена: до самого наступления зимы Чингисхан вынашивал в лагере у Онона самое важное решение в своей жизни — идти или не идти войной на могучую империю Хин? Долгими ночами он не единожды сокрушался, что поспешил объявить о своем намерении. А потом началась подготовка к походу, и он вопрошал Небо и взывал к богам, которые через три дня его молитв объявили ему, что монголам будет дарована победа. Он хорошо обдумал, где и как нанесет врагу коварные удары. Но все предвидеть невозможно, и несколько дней назад это подтвердилось вновь: вернулись его лазутчики, которых он послал в Йенпин, и доложили, что в империи Хин живет пятьдесят миллионов человек. Неужели он так просчитался? Пятьдесят миллионов? Прежде он лишь недоверчиво ухмылялся, когда ему доносили, как много подданных у Сына Неба. Пятьдесят миллионов? Представить невозможно! Ему случалось с пятьюдесятью тысячами воинов победить стотысячное войско врага, сто тысяч его воинов наголову разбивали двухсоттысячное войско противника, но как ему с двумястами тысячами всадников победить пятидесятимиллионный народ? Да, на берегу реки он стоял, охваченный сомнениями. Мухули был прав, хотя сам он, хан, этого не признал и никогда не признает. Однако на другое утро, когда Чингисхан в сопровождении своей свиты поскакал к Бурхан-Калдуну, он у подножия горы придержал коня и сказал, чтобы все оставались на месте, все, в том числе и самые славные из его полководцев, которых он называл «солнцеликими». И Мухули понял: он все еще во власти сомнений! Лишь шести телохранителям было позволено сопровождать его, трое поскакали вперед, а трое других держались сзади. Мухули вместе с остальными наблюдал издали, как он поднимался вверх по заснеженной тропе. Чуть впереди него, забавно задирая ноги, подскакивали дикие горные козлы — и вот они уже скрылись в каменистой теснине. Когда хан развязал свой пояс, чтобы возблагодарить богов, и повесил его на шею, ветер распахнул его длинную соболиную шубу и раздул ее. Властитель сразу как бы вырос в размерах, и издалека его можно было принять за большого медведя, карабкающегося вверх по склону. Не оглядываясь, Чингисхан и трое телохранителей скрылись в тумане. Над вершиной тянулись дымчатые облака. Молчаливые белые деревья клонились в сторону замерзшей реки.