Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка

— Я восхищен твоим умом, полководец. Хочешь остаться у меня, поступить ко мне на службу?

Посол покачал головой:

— Я сослужу куда большую службу моему роду, если вернусь к Сыну Неба.

— Согласишься ли ты передать мой подарок князю Ляо?

— Соглашусь! — расцвел в улыбке китаец. — Но он должен быть таких размеров, чтобы я мог спрятать его под халатом.

— Драгоценные камни?

— Да. И еще несколько слов в придачу, чтобы он все понял.

— Он может на меня рассчитывать!

— Да продлит эта весть его годы! — ответил посол и неторопливо, с достоинством направился к выходу из шатра.

Чингисхан с Мухули постояли еще немного на вершине холма, глядя вслед удалявшемуся послу и двум сановникам.

— Князь Ляо — вот клич победы, дорогой Мухули. Князь Ляо! Да, я и впрямь возьму его в союзники. Естественная вражда — самая страшная вражда!

— Мне этот китаец показался чрезмерно болтливым. Стоит ли ему доверять?

— Разве не все они щебечут, как ласточки?

Между тем Мухули оказался прав, потому что китаец был не отпрыском старинного рода князей Ляо, а верным слугой своего императора, который в свою очередь мог завлечь монголов в западню. Когда он предстал перед Сыном Неба и положил к его ногам мешочек с драгоценными камнями, император обратился к своим придворным с такими словами:

— Вот видите, это настоящий полководец! Вместо того чтобы повезти этим степным варварам подарки от нас, он принес нам подарок от них. И выведал вдобавок все их замыслы.

Осень в этом году пришла очень рано, и хан со своим войском, отойдя от Йенпина, быстро двигался на север. Ему удалось захватить огромные императорские табуны, лишив его тем самым даже самой возможности в ближайшем будущем посадить воинов на лошадей, создав новую конницу. Бои, в которые он вступал, были местного значения, но китайцы несли большие потери. Сделав все необходимые для своего войска запасы на зиму, он поспешил в оазис Доломур — там, на самом краю пустыни Гоби, было известное ему небольшое озеро, возле которого он решил перезимовать. И отсюда же послал посольство в Хитан к старому князю Ляо.

Джебе он приказал идти с тридцатитысячным войском «на край земли», к Желтому морю, и, дожидаясь весны, стать там лагерем на зиму.

К побережью они вышли ночью. Дул сильный ветер, холодный и влажный. Они стояли у «края земли» с влажными лицами, и хотя война была тяжелой и жестокой, в их глазах светилось чисто детское удивление: в эти мгновения они забыли обо всем, что осталось позади: о битвах, о смертях, о предсмертных воплях и оглушительном ржании лошадей, о голубом Керулене и Ононе, о тучных пастбищах и богатых рыбой реках своей родины. Они пришли к морю, а ведь никому из них не приходилось прежде видеть его. Ни Тенгери, ни тридцати тысячам остальных. Они и сейчас его не видели: ночь была черная, безлунная, но они слышали, как оно шумит, ощущали на губах его соль, а многих обуял страх перед его ревущими валами — наверное, они ростом с гору, эти валы! Кто их заставляет так реветь? Боги? Те самые, которые насылают бури на степь? Здесь буря так исхлестала море, что оно рыдало и неистовствовало, как исполинское чудовище.

— Всегда оно такое сердитое, это море? — спросил Тенгери.

И хотя он прокричал эти слова, а потом еще и повторил, Бат его не услышал: рев волн заглушал любой звук. «Здесь владычествует море, только море, и никто ему не указ», — подумал Тенгери.

Они простояли так до утра, по-детски удивляясь.

Они ждали дневного света и солнца, чтобы разглядеть как следует это чудовище, которое темнота прятала от их глаз. Но когда у горизонта появилась первая голубовато-розовая полоска между небом и морем, буря вдруг улеглась, а потом и пропала невесть куда. Высокие волны бились еще о береговые утесы, тело огромного чудовища еще вздымалось, но удары эти становились все более слабыми, и когда свет утра озарил море, его поверхность походила на бесконечное шелковое покрывало, блестящее и переливающееся.

Суровые воины стояли в почтительном молчании.

За их спинами всхрапывали лошади.

Вскоре вокруг стало совсем тихо.

Взошло солнце.

Сперва на воде появилось пятно, напоминавшее лужицу крови, а потом и все отражение кроваво-красного диска. Оно как бы подрагивало и расплывалось, во всяком случае Бату так показалось, потому что он сказал:

— Вот видишь, старики правду говорили: солнце утро за утром встает из воды и вечер за вечером уходит на другом конце земли обратно в воду.

— Думаешь, оно и правда выходит из воды? — спросил Тенгери.

— Сам не видишь, что ли?

— Я вижу, как оно поднимается между водой и небом. Там, откуда оно восходит, море, по-моему, кончается.

Бат энергично замотал головой:

— У моря так же нет конца, как и у неба. Когда ты стоишь в широкой степи и смотришь вдаль, ты видишь, как небо касается травы. Поскачешь в ту сторону на коне, а все остается по-старому: можешь скакать днем и ночью целыми неделями и даже месяцами, и все это время небо в дальней дали будет касаться земли. Конца этому нет, чем дольше ты скачешь, тем выше оно, небо, становится!

— Это правда, — сказал Тенгери. — Но где земля кончается, Бат?

— Чего проще: к востоку от нас безбрежное море и к западу от нас безбрежное море, а с севера и с юга мы отгорожены огромными горами, такими высокими, что через них ни коню, ни человеку не перейти — рухнут замертво! Так говорят ученые люди хана, Тенгери.

Утро выдалось ласковое и спокойное. Разъехавшись по берегу, монголы поставили свои кибитки и юрты неподалеку от глинобитных хижин китайских крестьян и пастухов. Джебе послал к Чингисхану в Доломур гонцов с вестью, что его войско достигло «края света».

К удивлению монгольских воинов, в китайских деревнях детей оказалось больше, чем овец, и это обстоятельство показалось им столь непривычным, что они начали присматриваться: а что же эти китайцы пьют и едят? И хотя китайцы поглядывали на своих завоевателей с некоторым недоверием, им льстило то любопытство, с которым те наблюдали, как женщины варят в горшках рис, фасоль или горох. Или как они перемалывают ячменное зерно, смешивают муку с молоком и водой и пекут на сковородах пышные темно-желтые оладьи. Они ели их с жареной рыбой, а иногда с маленькими зелеными плодами, которые они посыпали солью. Баранины они в пищу не употребляли, а лошадей у них не было. Лишь кое-где можно было встретить больших буйволов, лениво лежавших днем на желтой земле. В упряжках они не ходили, и на мясо их тоже не забивали. Иногда крестьяне запрягали их в приспособление, которое они называли плугом, и вскрывали с его помощью сухую землю. В эту землю, объяснили китайцы, они кладут фасолины и зерна ячменя, и если Небо оказывается благосклонным к ним, оно посылает на землю дожди, и тогда из одного зернышка вырастает сто. Монголы смеялись, слыша это, а некоторые повторяли без конца, что империя Хин и впрямь страна чудес. Осторожно пробуя китайскую пищу — некоторые сразу с отвращением сплевывали, — они объясняли им, что в своей родной степи сами едят только баранину или конину, причем один раз в день, вареную или в сыром виде, — безразлично. Некоторые спешили к своим лошадям и приносили сырое или сушеное мясо в тряпицах, разворачивали и показывали его китайским крестьянам. Китайцы непонимающе глядели на мясо и на воинов, потом монголы начали отрывать зубами куски сырого мяса и, смеясь, показывать им окровавленные зубы. Охваченные отвращением, китайцы с криками разбегались по сторонам — что мужчины, что женщины. А дети даже плакали и прятались за широкими юбками матерей.