Михаил Крюков - Последний Совершенный Лангедока

– Что это? – удивлённо спросила девушка.

Я взял мешочек у неё из рук и понюхал.

– Травы. Лаванда, ромашка, вереск, зверобой, мята и что-то ещё. Многие верят, что они призывают добрые сновидения.

– Господи… – выдохнула Альда. – Я чувствую себя деревенской девчонкой, которую добрая фея перенесла в сказочный замок. Я не хочу уходить отсюда! Муж мой, давай останемся здесь навсегда? Ну, пожалуйста! Чтобы только ты, я, шелест листьев за окном и этот старый дом – наша крепость. Я так устала! Устала от мерзких, злобных рож, смрада, крови и смерти, от лязга оружия, ругани, липких взглядов похотливых самцов… Я не могу больше! Этот мир не для меня! Я хочу забиться куда-нибудь глубоко-глубоко, чтобы меня никто не видел! Эта комната – дар Господа. Ничего лучше в моей жизни не было и, наверное, не будет, я чувствую!

Девушка закрыла лицо ладонями и расплакалась. Я прижал её к себе и тихонько покачивал до тех пор, пока Альда не успокоилась.

Она подняла зарёванное лицо, шмыгнула носом и покаянно сказала:

– Прости мою слабость…

Я осторожно стёр слезинки с её щёк. Неожиданный срыв Альды меня не испугал и не расстроил. Во-первых, потому что наше путешествие оказалось воистину нелёгким даже для закалённого воина, не говоря о юной девушке. Во-вторых, женские слёзы близко лежат и быстро высыхают, а, в-третьих, прижимаясь ко мне, Альда сделала это так, чтобы я почувствовал все соблазнительные изгибы её фигуры.

Наши объятия затягивались и грозили перейти в нечто иное, но за дверью раздались шаги, сестра Петронилла деликатно постучала и, не входя в комнату, позвала:

– Пожалуйте мыться.

Прачечная занимала полуподвал с каменными полами, низким, сводчатым, покрытым копотью потолком и узенькими окнами, находившимися почти на уровне земли. Пахло застарелой сыростью и плесенью. Вдоль стен стояли лавки, корзины с грязным бельём, кадки и снадобья для приготовления щёлока. На одной лавке аккуратной стопкой была сложена чистая одежда, а на полу стояла пустая корзина для нашей, запылённой, которую следовало постирать. В центре комнаты возвышалась огромная кадка, наполненная на две трети водой. Я осторожно сунул в неё палец: тёплая! Предвкушая наслаждение, я скинул одежду, подтянулся и с головой погрузился в воду. На миг у меня перехватило дух. Воистину, это было счастьем! Вынырнув, я стёр воду с лица и взглянул на Альду. Девушка глядела на меня с ужасом.

– Чего ты ждёшь? Вода остынет! Раздевайся скорее и лезь ко мне. Здесь хватит места двоим!

– Но… но… Разве можно?

– Да почему же нельзя? Ты же купалась в реке!

– Так то в реке… Я слышала, что горячая вода опасна, от неё можно заболеть и даже умереть. Умыться или вымыть голову – это одно, но чтобы всё тело… У нас никто так не моется.

– А у нас так моются все! Говорю тебе, это совершенно безопасно и очень приятно! Или ты хочешь ходить грязной и пыльной?

Альда вздохнула и стала раздеваться. Конечно, нехорошо смотреть на женщину, когда она снимает одежду, но у молодости свои законы, а тело девушки было настолько совершенно, и двигалась она с таким изяществом, что я еле дождался мига, когда она, поджимая пальцы на холодном полу, подошла к кадке. Кадка для неё была слишком высока, но я легко поднял её и посадил на бортик. Девушка скользнула в мои объятья, я взял её за талию и присел. Альда взвизгнула и окунулась с головой.

– Ну, как? – спросил я, бережно отводя мокрые волосы с её лица.

– Не знаю… странно… – прошептала она. – Кажется, мне нравится…

– Конечно, тебе понравится, – сказал я, прижимая девушку к себе и чувствуя, как уходит, растворяется усталость и на смену ей приходит благословенный жар в чреслах. – А потом, когда вода остынет, я сделаю тебе массаж, чтобы после езды на лошади у тебя не болели ноги.

– Сделай, господин мой, – шепнула девушка, – сделай что хочешь. Пожалуй, я начинаю жалеть, что родилась не в стране ромеев.

Одежда, которую оставила нам Петронилла, была очень простой, но прикосновение к телу чистой ткани было необыкновенно приятным. Альде досталась домотканая длинная юбка и туника, а мне – такая же туника и штаны. На полу лежали две пары сандалий с деревянными подошвами и кожаными ремешками.

– В этом балахоне я похожа на монашку, – недовольно сказала Альда, осмотрев себя. – На старую, сморщенную монашку!

– Почему на сморщенную? – удивился я.

– Ну, не знаю… Наверное, потому что я других не видела. Все они были старыми, с грязными руками и ногами, морщинистыми и злыми, как собаки.

– А я тоже похож на монаха?

– Ты? Нет… Ты не похож. У тебя лицо другое. Не бывает у монахов таких лиц. Простые монахи – это тупые деревенские парни, у которых в жизни только и радостей, что нажраться до отрыжки, напиться пива и добраться до задницы мальчишки-певчего.

– А аббаты?

– Аббаты…Они… – лицо Альды мгновенно стало злым, глаза сузились. – Не хочу о них говорить! Ты не похож на аббата, вот и всё!

– Ну и ладно, дьявол с ними, – я обнял девушку за плечи, – пойдём в комнату, наверное, скоро нас позовут на обед. Как ты думаешь, найдём мы обратную дорогу или придётся звать на помощь? Воистину, этот дом – как лабиринт Минотавра.

– Кто такой Минотавр? – немедленно заинтересовалась Альда. Пришлось объяснять.

Обедали мы втроём. Де Кастр встал во главе стола, а мы с Альдой заняли места напротив друг друга. Мне ни разу не доводилось участвовать в трапезах истинных христиан, кроме той, первой, в Константинополе, и поэтому я опасался допустить какую-либо неловкость. Всё, однако, оказалось довольно просто. Епископ прочитал знакомую с детства молитву «Отче наш», только не по-гречески, а по-латыни, и вместо привычного хлеб наш насущный подавай нам на каждый день [176] Евангелие от Луки 11:3. сказал о хлебе пресуществлённом, который я понял как духовный хлеб учения, ведь Господь не даёт нам земного, съедобного хлеба, его нужно добывать в поте лица своего. Потом он жестом предложил садиться. Тут же к столу подошла женщина и подала де Кастру блюдо, накрытое белым полотенцем. Епископ откинул его, и комната наполнилась ароматом свежеиспечённого хлеба. Благословив каравай, де Кастр ловко разломил его на части и вручил нам с Альдой по куску этой своеобразной евлогии, [177] Евлогия (греч. благословение), у христиан так называли получившие благословение хлеб или елей. от запаха которой у нас уже текли слюнки.

[ Стол был накрыт довольно странно. На свежей белой скатерти без всякого порядка была расставлена разномастная посуда, казалось, собранная из разных домов – от лачуги подёнщика до графского замка. Рядом с потрескавшейся от времени деревянной миской красовался изящный серебряный кувшин восточной работы, украшенный драгоценными камнями, а простые глиняные тарелки стояли рядом с редкой оловянной посудой. Так бывает, когда в доме нет хозяйки, которая заботится о том, чтобы вкушать пищу было не только удобно, но и приятно. Впрочем, для нас этот обед был настоящим пиром, ведь впервые за много дней мы сидели за столом, у каждого была своя тарелка, и ели мы не пропахшую дымом, недоваренную кашу, а свежий хлеб с румяной корочкой. В большой миске в масле плавали оливки и дольки чеснока, которые полагалось брать особой ложечкой, были тушёные овощи (я не разобрал какие), варёная и жареная рыба. Ни вина, ни пива не было, вместо них против каждого стоял кувшин с медовой водой. Не было также и ножей.