Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок

Ушак, тяжело засопев, сбросил ведьму с козел и за космы потащил к дыбе. За связанные спереди руки поддели крюком на конце цепи, пропущенной в кольца на потолке. Подручник ката стал крутить ворот. Разорванная рубаха медленно, урывами сползала со старухи, оголяя дебелую и морщинистую бабью плоть. Когда ведовка повисла, вытянувшись, ее вновь окатили водой. Ворожея разлепила веки. Ушак сгреб с лица старухи седые волосья, намотал на кулак.

– Ну, будешь разговаривать, девонька? Чай, не великая мученица, не за веру терпишь, лиходеица. Облегчи душу покаяньем.

– Пшел прочь, кобелина, – выдохнула старая и харкнула в него. – Крестоноши клятые, пошли все прочь!

Кат, утершись, ударил ее кулаком, разбил рот. Отплевываясь кровью с кусками зубов, старуха шепелявила:

– Шучье племя, вше ждохнете шкоро ш княжем вашим и шучонком евойным…

– А-а, ведьма! – Ушак схватил со стены чадящий светильник и ткнул огнем в обвислые старухины груди.

Зашипев, ведьма внезапно с натугой расхохоталась и затрясла головой. Седые космы посыпались с плеч в огонь. В один миг голова старухи объялась сильным рыжим пламенем. Кат отскочил, заметался, ища ведро с водой – воды не было. Подручник схватил с пола мокрую рубаху и стал сбивать огонь, но тряпье вспыхнуло в его руках. С воплем он швырнул им в старуху и выбежал вон из подклета.

– Проклинаю… – проскрежетало из пламени, адским нимбом плясавшего на плечах старухи. – Ее проклинаю… сыновей ее…

– Кого?! – заорал Плещеев. Он подскочил к карге так близко, что и шуба на нем могла вспыхнуть. – Кого проклинаешь, ведьма? Кто подослал тебя?.. Отдай мне то, что знаешь!!

В ответ ему вновь почудился дикий хохот, с поросячьими взвизгиваньями и басовитыми переливами. «Бери!» Вздрогнув, боярин попятился. Из опадающего огня проступило почерневшее лицо ведьмы со спекшимися глазницами. Она была мертва, и не могла уже ни говорить, ни смеяться.

Вернувшийся с полным ведром подручник опрокинул его на старуху. Громко дыша, он в ужасе смотрел на боярина.

– Тебе не жить, Ушак! – мертвенным голосом произнес Плещеев, медленно разворачиваясь к кату. Подошел и взял его за грудки, ощерясь: – Кто велел тебе убить ведьму? Кто?! Отвечай, скотина!

– Ты ж видел, боярин, – недоумевал тот, – сама… сама лохмами затрясла…

– А я не видел! – Борис Данилыч состроил кукиш и сунул его под нос кату. Обернулся к помощнику. – Ты видел?

Тот, раскрыв рот в испуге, сильно замотал головой.

– Н-не видал. Ничего не видал. Я за водой бегал. Воды ж не было…

– Ты видел? – Плещеев пронзил взором подьячего служку, стоявшего столбом.

Подъячий поворошил листы на столе.

– Я чинил сломанное перо.

– Да как же… – На сумрачном лице ката проступало осознание непоправимого.

– Все ясно, – зловещим голосом подытожил Плещеев. – Всем быть здесь, не выходить.

Тяжелой неспешной поступью он направился за дверь пытошной. Затлевшая от огня веревка на руках старухи лопнула, внезапный стук упавшего трупа прозвучал в ушах у всех будто громовый раскат. Боярин оглянулся. Мертвая, страшная ведьма смотрела на него черными глазницами и усмехалась, оскалив остатки зубов. Борис Данилыч передернул плечами в куньих мехах.

«Почудилось, – сказал он себе, выходя. – А подослана-то бесовка – бабой! Кто ж такая могла быть?»

Неведомым образом в нем росло из мелкого, почти горчишного зерна уверенное знание – чья рука и чья воля направляли старуху.

Москва, взбаламученная вестью о заговоре и колдовстве, не затихала другую седмицу. Молва бежала по городу и за город самая невероятная. Будто разворошили в Кремле змеиное гнездо убийц и изменников, свивавших сети на все великокняжье семейство. Будто темничные подвалы полны схваченных душегубов и уже не одного запытали до смерти – лютуют заплечные мастера. А еще бы не лютовать, когда такое страшное дело. Да будто ведьма, которая испортила княжича, обернулась в руках ката черной вороной и улетела, выклевав ему глаза. То-то вороны грают над городом как оголтелые, новую беду кличут. Оттого и не выведут богомерзкую чародеицу на объявленную казнь, а казнят лишь пособников.

И еще будто заговор тянется аж из самого Новгорода, от проклятых еретиков, последышей Карпа-стригольника, сброшенного некогда с моста в реку с камнем на шее. Еретики те в Христа не веруют, а молятся поганым образом – камням, да кустам, да земным дырам. И попы их, расстриги, обедни служат навыворот, вместо алтарей и жертвенников на оскверненных иконах петухов режут и той кровью причащают. Правда, зачем новгородским еретикам сживать со свету московского князя, бабы – разносчицы слухов не говорили. А если и говорили, то такую несусветную дичь несли, что и те, кто верил им до сих, начинали плеваться.

В день казни посадский торг за кремлевской стеной опустел. Возле лобного места, что против Угловой башни, на перекрестье Великой улицы и Ордынской дороги, разобрали торговые ряды, выросшие здесь за годы без казней. Последний раз палач орудовал тут давно, еще при великом князе Дмитрии, сколько лет прошло, никто и не вспомнит. Отвык московский люд от зрелища казни, потому и спешили занять поближе места. Толпились загодя, едва не с рассвета, захватив с собой холопов, корзины со снедью и тепло укутавшись.

На взмостье, сколоченном за ночь, скучал палач в красном колпаке и багряном кафтане. Проверил крепость «глаголя» с веревкой, на потеху люду щелкнул раз-другой кнутом. Потом оголил длинный тяжелый меч, примерясь над плахой, рассек воздух – покатилась невидимая голова.

Толпа прибывала, теснясь и напирая, гудела вполголоса. В плывущем морозном воздухе невидимо густело и крепло нетерпенье. Вдруг многоглавая и многоокая плоть всколыхнулась – от Тимофеевских ворот поползли двое саней, окруженных верхоконными.

– Везут! Везут!..

Обоз с приговоренными в молчании взрезал толпу. Та покорно раздавалась в стороны, а после вновь смыкалась, влеклась следом.

– Двое всего!

– А тебе сколь надо?

Сани встали у помоста, конные нагайками отбивали напиравших. Сторожевой десятник о чем-то переговаривал с нагнувшимся катом. Кивнув, красный колпак сел на плаху, вынул из пазухи яблоко и стал грызть. На привезенных для казни даже не взглянул.

Где-то в толпе вскрикнула баба, осуетила люд вокруг себя. Понеслось по головам:

– Рожает!

– На сносях притащилась, дурная баба…

– Мужик ейный куда смотрел?

Кто ругался, кто посмеивался. Иные гадали – к добру, к худу ли примета, чтоб женка на казни рожала?

Наконец успокоилось. Стали передавать, что ждут самого великого князя с митрополитом. Спорили: не князя, а н а больших бояр, которые перед князем виноваты вышли, что колдовство загодя не выявили и заговор не разглядели. Вот великий их и послал на казнь любоваться, к самим себе примеривать.