Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок

На подоле уже заметно полыхало. Неслись вопли, стук топоров и раскатываемых бревен. Оборванец под успенской папертью дрыгал во сне ногой.

…Женка не кричала. Из разверстого рта с воздухом вырывались только гортанные сиплые звуки. Кат подобрал обрубок ноги выше колена, бросил в корзину, где уже лежала отсеченная рука. Из культей хлестала кровь, заливая помост. Дальнейшая судьба женки ката не волновала. Он свое дело сделал. Теперь ее свезут в монастырскую богадельню, где и помрет. Повезет – так сразу отдаст Богу душу, если лекарь не сумеет остановить кровь. А нет – заживет культяпкой порубленной.

Усеченную бабу подняли, чтобы снести вниз. Вдруг раздался спокойный и властный женский голос:

– Руби остатнее!

Кат обернулся. Боярин Плещеев, помедлив, кивнул, подтверждая веленье. Толпа вокруг безмолвно замерла.

На плаху легла вторая рука. Кат взмахнул, опустил меч. И вновь бесстыже задранная нога женки.

Еще живой обрубок бабы в насквозь кровавой рубахе бессмысленно мычал на досках взмостья, в густой красной луже.

– Уноси! – зло крикнул кат замешкавшим подручным.

Один второпях оскользнулся, упал. Кровавые брызги окропили стоявших близ помоста.

Когда проносили обрубок мимо саней со служильцем, тот дико взвыл и задергался. Упираясь локтем, поднял тулово, на красном лице пучились страшные, набухшие кровью глаза. На дворских, подступивших к нему, пытался харкнуть – не получилось, кровавая слюня повисла на бороде. Разозленные дружинники, взявшись за ноги, проволокли его лицом по ступеням взмостья.

Казнимого служильца подвесили за руки к перекладине «глаголя», содрали исподнюю сорочицу.

Кат с кнутом в руке, развернувшись, застыл. Подручные отступали, пятясь. Толпа охнула и резко отхлынула от помоста.

Тулово служильца было покрыто иссиня-черными пятнами, хорошо знакомыми всей Москве. То были вовсе не следы пыток, а метины моровой язвы, в последний раз посещавшей русские земли два лета назад.

– Черная смерть! – взвизгнули в страхе несколько женок.

Подвешенный служилец распялил в жуткой усмешке рот и снова харкнул, метя в ката. Плевок не долетел. Рыча от ярости, служилец стал раскачиваться на веревке, чтобы достать палача. Взвился кнут, полоснул его поперек багровеющего лица. Рассеченный глаз служильца потек по щеке.

Толпа бесновалась. Неповоротливая ее плоть вблизи помоста кипела, пытаясь пробить внутри самой себя ходы для бегства. Внешние, стоявшие далеко, еще не понимали, что случилось. Хуже всего было тем, кто оказался в середине. Их давили, сминали, падавших топтали. Бабий вой заглушал все прочее. Конные в охране великой княгини стервенились, нагайками отжимая озверевший люд. Софья Витовтовна, сделавшись белее снега, хранила стылую неподвижность.

– Огня! – Ее резкий крик перекрыл мешанину воплей, визгов и брани. – Все сжечь! Немедля!

Служильцы и бояре копытами коней и плетьми прокладывали в бурлящей толпе путь для великой княгини.

Кат бросил кнут и спрыгнул со взмостья. Трое из сторожи стали пробиваться к церкви на углу Подола, где можно было взять огонь. Оставляя потоптанных, толпа растекалась, редела.

На «глаголе» все еще качался в веревке служилец, как знамение смерти, одноглазо озирающей свои волнуемые стихиями пажити…

К Никольским воротам прытко неслись трое в чернеческих одеждах. Еще не выбежав из-под сводов башни, криком упреждали охрану:

– Пожар! Подол на Кремле горит!

Воротные стражи и без того пребывали в волнении. От лобного места у другого конца кремлевской стены глухо доносился тревожный гул.

– Ну-ко, чернецы! – рявкнул старшой, осадив бегущих. – Подрясники на пожаре подпалить боитесь? Сейчас взяли руки в ноги – и махом туда. – Он кивнул вдоль стены крепости. – Разведаете, что за шум, прибежите обратно. Исполнять!

– А ты что за приказчик нам? – озлился Невзор. – У нас власть – игумен, а не всякая рожа на дозоре.

– Я тебе, морда монастырская, – пошел на него дружинник, – сейчас и митрополит, и игумен, и отец духовный!

Юрий, схватив своего служильца за плечо, рванул на себя.

– Делай, что говорят!

Все трое потрусили по мосту через ров.

– Молитвеннички, – сплюнул старшой и отрядил двоих на пожар.

Припустив вдоль рва, трое ряженых скоро смешались с людом, разбегавшимся от лобного места. По крикам и разговорам быстро вызнали – в Москве объявилась черная смерть. Дойдя до Тимофеевской башни, далее не пошли, повернули к посаду. По улицам и кривым, запруженным снегом переулкам уносили из стольного града схищенную из-под носа великого князя древнюю Смоленскую икону.

На площади под Кремлем взвивалось к небу пламя, оцепленное сторожевыми. Пожирая занесенную невесть откуда моровую заразу, огонь соединил страшной смертью двух любовников, заживо отданных ему.

Зима изошла сопливой простудой оттепели и вновь повернула на мороз, лютее прежнего. Троицкая церковь индевела, покрываясь изнутри, в щелях пола и стыках бревен, на узких окнах белой искристой коростой. Крохотные огни свечей и лампад тщетно силились согреть мерзлый воздух. Клубы пара от человеческого дыхания оседали на стенах, утолщая слой инея.

Монахов в погорелой обители осталось семеро. Двое ушли, не осилив зимней тяготы. Старец Лука помер от грудной болезни – свечкой истаял в несколько дней. Закопали гроб до весны в снегу, долбить закаменевшую землю ни у кого не достало б сил.

С полунощницы расходились наскоро, торопясь в натопленные землянки.

– Андрей! Пойди в кельи, – позвал отец Гервасий, уходивший последним. – Сверх силы себя изнуряешь. Не к пользе это.

– Последнюю ночь дозволь тут помолиться, отче, – кротко глянув в полутьме, попросил иконник.

– Да уж какая по счету эта «последняя ночь»? – вздохнул священник. – Десятая аль двунадесятая?.. Делай, как знаешь, Андрей, – махнул он. – Я тебе не начальник, и мудрость твою не перемудрю. Только братию б пожалел. Глядючи на тебя, кто нечистым помыслом помрачается, а кто и унынием исполняется…

Отец Гервасий ушел, плотно затворив дверь. Свечи в церкви потушили, уходя. Внутренность ее озаряла единственная лампада перед Троицкой иконой сбоку от Царских врат. Икону, как и другие, писал неведомый Андрею ремесленный иконник из Радонежа, простодушным своим письмом пытавшийся передать собственное чувствованье Бога. Андрей не умел презирать чужое письмо, хоть самое убогое и неказистое. В любом образе зрел не руку писавшего, не его уменье и опытность, не пытливость взгляда и виденье красоты. В каждой иконе, сработанной мастером или неумехой, виделась ему изначальность образа, положенного на доску. За всеми ликами Спаса вставал единственный Лик. Все писаные Богородицы, сколь ни есть их на Руси и во всем православном мире, возносили ум к Ней, усыновившей мир, и наполняли светлостью Ее печалей о мире. Во всех святых мужах и женах видел он невещественность, озарявшую их, зрел дух, имеющий вид света, таинственно соединяющий земную персть с нетленной вечностью.