Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок

Андрей перенес взор на второго, в огненном гиматии. Он стоял на солее и казался вдвое выше Сергия. Облик его не изменился, и за плечами совершалось едва зримое движение. Но спросить о нем иконник не решился. Догадывался, что зрит воплощение рассказов старых троицких монахов о светоносном отроке в блистающих ризах, служившем с Сергием в церкви.

– А третий?.. – выдавил он, хотя и здесь знал ответ.

Сергий подтвердил.

– Ты столько раз писал Его. Встань, сыне. Он велел тебе пить из чаши.

Не помня себя от несказанной жути, иконник поднялся. Сергий подал чашу. Андрей в ужасе отступил, вспомнив, как упала в нее огненная молния.

– Опалюсь, отче! – в страшной тоске проговорил он.

– Пей! – Чаша уперлась ему в грудь. – Разве когда не оправдывалась твоя вера? Сколько раз ты пил из нее, не рассуждая и не страшась?..

Иконник взял обеими руками чашу и поднес к губам.

– Все пей.

Андрей выпил вино до дна. Старец приложил персты ему ко лбу, затем забрал чашу.

– Будет тебе по молитвам твоим, сыне. Что замыслил – пиши. О птенцах моих, братии здешней, не тревожься. Сам соблюду их.

– Отче…

Иконописец пал перед Сергием на колени и попытался ухватить полу его хитона. Светло-зеленая ткань невесомо проскальзывала сквозь пальцы, оставляя ощущение тепла и растворяясь на глазах. Андрей поднял взгляд. Перед ним был закрытый алтарь и лампада у иконы, а вокруг – полутьма храма. Никого.

Только душа, вставшая внутри него будто на цыпочки, тянувшаяся вслед за видением, осталась ему после всего, что было.

Он не двигался, утишая взволнованный дух. Вспоминал, удерживал в памяти каждую черту. Запечатлевал цвета, линии, движение и непроизнесенные, но увиденные в круге трех ангелов слова.

А затем повалился боком на пол. Дух, в трепете рвавшийся вон из тела, на время обрел свободу…

Пришедшие к заутрене монахи обнаружили иконника без чувств, холодным и примерзшим половиной лица к заледенелым доскам. Подумали – не отдал ли Богу душу. Но пока растапливали водой лед, дыхание окрепло и к лицу прихлынула кровь, стерев мертвенную бледность. Перенесли Андрея в кельи, оставив при нем вызвавшегося Фому.

Никто из четверых сговаривавшихся против него иноков не ушел в тот день из обители. И ни завтра, ни в следующие дни уже не помышляли о том.

Сколь узорна и изящна была церковь с наружного погляда, столь неискусна, лишена убранства оказалась внутри. Феофан, трижды обойдя храм вокруг и взыскуя не меньшей радости далее, испытал разочарование, когда взошел под своды. На своем веку он видал разные церкви, в Константинополе, в Фессалонике, в Галате, в Кафе, на Руси. И совсем голые, и ободранные под новую роспись, и прокопченные до черноты от огня, и рассевшиеся от жара, изошедшие трещинами, как рубцами. Эта была не хуже и не лучше. Вот только не соединялось в уме Феофана наружное каменное узорочье и громкая брань работников, счищавших со стен и столпов безобразные росписи. Не вязалось с этими раздутыми темными фигурами, похожими на эфиопов, имя Андрейки Рублёва. Не укладывалась в голове диковинная история про сбежавшего от работы иконника, в молве дошедшая аж до Серпухова и усадившая Феофана в санный возок, понудившая ехать туда, куда и не думал, и не собирался.

Прикрывая глаза от летевших со стен ошметий, Гречин приблизился к фреске, в которой лишь по канону узнал ангела и Пахомия, ведомого в пустыню. Осмотрел, ощупал, едва не обнюхал роспись. С негодованием отошел. Прикрикнул на подмастерьев:

– Не зазорно вам храм похабить, сквернословы? Иль ваши старшины, когда пишут, также поганые словеса в воздухе развешивают, гнилым духом труды свои приправляют?

Оба работника глянули на него с подмостий удивленно.

– Ты что это, дедушка, ругаешься тут? Мы свое дело делаем, а ты явился незнамо откуда. Сейчас тебя живо под руки выведем и быстроту зададим, чтоб скорее шел отсюда.

– На самих управу найду, – погрозил кулаком Феофан, тряся пегой бородой. – Совсем страх Божий потеряли. Пошто Рублёва-иконника похабите?

– Страшный ты какой, старче, – усмехнулись подмастерья. – Из ума, сразу видать, выжил. Не слыхал, что ли? Не мы, а Рублёв тот, иконник, страх Божий на дороге потерял. Теперь ищет, наверно, как ветра в поле, так что и самого сыскать не могут. Вона – намалевал тут осенью, стены только попортил, левкасу сколько и красок зря извел. Из-за него другой раз уже стены скоблим.

– Да кто ж такой дурак сказал, что это Андрей Рублёв писал? – недоумевал Феофан. – Ослепли вы тут все али по злому умыслу?

– А ты сам, старый, кто такой будешь, – охмурели работники, – что на нашего князя и его бояр рот разеваешь? Откеля такой смелый прибрел? Может, тебя на княж двор свести, чтоб ты там князю спрос учинил, а после в темничную яму засел?

– Щенки слепые, князем вздумали стращать! – осерчал Феофан. – Да я столько князей перевидал, сколько вам, дурням, и в уме не представить.

– Иди-ка отседа, старина, – огрызнулись те, – пока мы тебе бока не намяли да ум не вправили.

– Да хоть знаете, с кем говорите, похабники?

– И знать не желаем, что за мшистый пень тут человечьим голосом заговорил.

– Ну а Рублёва-то, Андрейку, видели самого? – уже без сердитости, будто бы даже с интересом спросил Гречин.

– Невелика птица твой Андрейка, – злорадствовал дюжий детина-подмастерье. – Славы много, а толку мало. Даром что великого князя изограф. У нас в Звенигороде и получше найдутся.

– Князь наш зарок дал, – прибавил второй, худосочный, – не звать боле московских иконников. Одна маета от них – упрашивать долго, а потом вот – кресты напрестольные и лампады с гробниц пропадают.

– Кому ваш князь зарок дал? – снова возмутился духом Феофан. – Вам, что ли, петухи бескрылые? Писать-то вам кто будет – посадские богомазы-неучи? А татьбу для чего Рублёву приписали? Сами небось покражу учинили, а на безответного списали!

– Это он-то безответный?! – Ражий детина, вконец рассвирепев, стал спускаться по лестнице. – Пес брехливый и тот безответней! Да и ты сейчас, ветошь древняя, таким же у меня станешь!

Старый изограф ждал его с вызовом в лице, с поднятой головой. Работник, измазанный побелкой, подошел к нему, встал, примериваясь.

– Ну разозлил ты меня, тертый лапоть! Как бы тебя пришибить потише? Чтоб кости по всему полу не растерял…

Он вздел ручищу.

– На кого копыто поднял, телок безрогий?! – властно рявкнул старик. – На иконописца великокняжьего, Феофана Гречина!

Подмастерье замер. Изумленно моргнул. Феофан ткнул его пальцем в грудь, детина покачнулся.

– Будь я вашим дружинным старшиной, и скребка бы вам, олухам, не доверил, не то что кистей!

Гречин направился к дверям. Развернулся, воздел длань кверху: