Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок

– Как так отлил? Разве льют у нас пушки?

– Теперя, значит, льют, отец.

Дивясь известию, Андрей пошагал далее. Впрочем, скоро неслыханная в московских землях весть вылетела из его головы, как мелкая птаха, пущенная за ненадобностью на волю.

Назавтра, едва приступили к работе, только и разговоров было о пушечном испытании. Игнатка втихаря сбегал ко взмостью на валу, за усадьбой боярина Дружины Глебова, доглядел, что да как. Прибежал, поведал взахлеб: на помост вздели вервием пушку, поставили на колодки. Сама армата крупнее виданных московских – долговязая, толстая с заднего обхвата, как сосновый ствол. Мартын, выслушав, отпустил помощнику оплеушину, чтоб не бегал без спросу, и отправил точить плотничий снаряд. Но зуд у всех подмастерий только возрос после этого. Работа не спорилась. Опрокинули ненароком горшок с левкасом. Елезар умудрился уронить в чан с клеем и паволокой растертую охру – пропал и клей, и холстянка, и краска. Алешку вовсе теперь ни к чему не подпускали, подозревая в нечистоте, держали на послушании – кашеваром в поварне. Когда не кашеварил, слонялся без дела по двору, мешал только.

Масла в огонь подлил посадский мужик, забредший на двор. Со слов признали в нем колокольного мастера Терентия. Тут уж и вовсе побросали труды, даже Мартын прихромал послушать, на что ропщет жалобно колокольник, оседлавший колоду. Только Андрея не видно было, с раннего часу не показывался из моленного покоя во владычных хоромах, который приспособил для писания икон.

Терентий роптал на судьбу и княжьего грека Никифора Халкидиса. А на епископском дворе прятался от того и другого.

– Да как бы я сам согласился лить энтову огнерыкающую стервь? Подневольные мы люди. Прости, Господи, раба твоего Терешку. Клятого грека ко мне приставили. В литье ни аза не смыслит, а велено слушаться его да исполнять все, что ни скажет. Где ж то видано в крещеном мире, чтоб ругливый дурень ремесленным человеком помыкал? Мои колоколы и на Москве звучат, и в Твери, а энтого брехучего грека кто знает, откуда он сюда заявился и в чем его ремесло. Послушать – так он всему на свете обучен. А до дела дойдет, так и тьфу. – Колокольник сплюнул себе под ноги, растер. – Книгу, по-басурмански писанную, мне все под нос совал. Да болтал про какую-то алфимью, будто она мудреней моих колокольных секретов, от родителя покойного перенятых. Поглядел я в той фряжской книге картинки, скумекал кой-чего. А как он про свою алфимью затянет, меня смех да грех разбирает. Бабка моя заговоры-шепталки от хворей не так затейливо выводила, как энтот свои заклинанья. Медь с оловом чтоб заговаривать, то ж надо вовсе умом тронуться!

– Какие такие заклинанья? – допытывались подмастерья.

– Нешто упомню его тарабарщину. Божков каких-то кликал. Фродиту вроде. Ага. И Зевеса.

Елезар с Пантелеем удивленно переморгнулись.

– Зевес – то идол был в Ростове, – выказал ученость Алешка. – В житии епископа Авраамия Ростовского писано про него. Как святой Авраамий с ним говорил и имя вызнал, а потом сокрушил каменного идола, в котором тот бес сидел.

Колокольник схватился за волосы, и без того редкие на его голове, закачался вперед-назад на колоде.

– Ох, тошнехонько мне, братчики. Ох, чую, не добром все это кончится. Колокол, он ведь как. – Терентий перестал раскачиваться и жалостно глянул снизу вверх на подмастерьев. – В нем ить равновесие должно быть меж звонкостью и прочностью. Чем чище звучит, тем и хрупче, а чем крепше отливка, тем он глуше. Не звонит, а дребезжит только, ворон пугает. А чем хрупкость и зазвонистость деются? Оловом! В пушке же наобратно все должно. Чтоб чем чище и звончей стреляла, тем и прочней была б. Опять же от олова зависит. Да пушечных-то секретов мне никто не передавал. Откеля мне ведомо, сколько долей олова в ней, проклятущей, должно быть? Сколь грек сказал, столь и влил. А может, меньше надо?!

Колокольный мастер замолчал, уныло согнув спину и упершись бородой в кулаки.

– А если перелил, будет-то что? – опасливо поинтересовался Елезар.

Терентий издал тяжкий, прерывистый вздох. Ответа от него не дождались.

– Айда до валу, – предложил Игнатка.

Долго сговаривать никого не пришлось. Поскакали вчетвером, как ретивые кони, к воротам и на улицу.

– Ах вы, жеребцы застоялые! – ругался на них Мартын, ковыляя на своих ломаных ногах следом. – С Андреем кто останется?

Но и самого зрелище потянуло неодолимо. Потоптавшись у ворот, дощаник стыдливо шагнул за тын.

Вскоре на двор выбрался Андрей, позвал кого-нибудь, чтоб принесли воды. Никто не откликался. Направился к колодцу сам.

– Вы уж помяните меня в своих молитвах, братчики, – услыхал он, когда шел обратно с полным ведром.

…С самого рассвета князь Юрий пребывал в возбуждении. А точнее, с ночи, когда не мог уснуть, распаляя себя грезами про то, как ощетинится десятком, а то и двумя десятками огнебойных орудий звенигородская крепость. Да столько же полевых пушек завести для битья градов, как у литовского Витовта, бравшего огненным обстрелом Смоленск. Тогда, пройдясь вновь с ратью по татарским пределам, можно раз и насовсем отбить у поганых не только желание набегать на русские земли, но и саму память, в какой стороне Русь находится. Воплотить мечтавшееся отцом, свалить наконец с себя постыдное бремя татарщины, крепко встать на ноги в своих владениях. А там и до собирания княжеств в новую Русь дойдут руки. Заветный помысел Сергия, которым старец поделился однажды со своим крестником. Не с Васильем, про которого не ведали тогда, вернется ли живым из Орды! В Юрия вкладывал преподобный старец свои заветы, с ним как с наследником связывал все упования. Завещал по совести и по заповедям дела на Руси вершить. Васька же что? Едва вернулся из Орды и сел княжить после внезапной смерти отца, как заведомым лукавством прибрал к рукам Нижний с Суздалем, озлобил тамошний княжий род, нажил себе лишних врагов. Будто мало у Москвы недругов. А лукавством и грабежом нажитое быстро и теряется, сходит на нет. Вот и сошло, нынче как не бывало у Васьки Нижнего.

Что и сам к тому руку приложил, Юрий старался не поминать.

С постели поднялся спозарань, до рассвету. Долго молился, потом со тщанием внимал храмовой службе. От церкви поехал сразу к месту испытания пушки. В нетерпении соскочил с коня, легко, невзирая на грузность, взбежал по всходу вала наверх, забрался по лесенке на взмостье. Восхищенно обозрел длинный и громоздкий бронзовый ствол, укрепленный ремнями на деревянной станине, под которую подсунуты были бревна разной высоты. Прикоснулся к холодной глади металла, заглянул в оба конца орудия.

Пушкарь, молодой белобрысый мужик, заранее сманенный в Звенигород из Твери, объяснял князю и боярам, грудившимся вкруг помоста, что для чего. Как сделать верный наклон ствола и сколько пороху класть в зарядную камору, чтоб стреляло на нужное расстояние, как заряжать и целить.