Григорий Хохлов - Доля казачья

Нос-румпель потомственного дворянина из синего цвета превратился в яркий, свекольный. Видно было, что генерал, как говорится в народе, зашибает — неравнодушен к спиртному.

Глаза Льва Гордеевича застыли на выкате и от злости совсем обесцветились, как у тухлой рыбы. Но душа его требовала, по его мнению, законного мщения и потому клокотала — местью жила!

Вот он, долгожданный час мести наступил волею самого императора. Уж теперь-то настанет моя очередь смеяться. Казачье отрепье.

Хотя все и утомились, но все ждали возвращения господина Ичиро Тарада. Идиллия ни на шаг не отходила от меня. Она за весь сегодняшний день впервые и по настоящему была счастлива. Теперь их уже никто и никогда не разлучит и скрывать ничего не надо. И в том, что она поедет со мной в Россию, тоже никто не сомневался, даже отец.

Но генерал Тарада не разделял нашей с Идиллией радости.

— Я не верю, что император так просто отпустит свою племянницу и мою дочь в Россию. Тем более, с пленным русским казаком.

Лицо его за весь этот сумасшедший день потускнело и осунулось. Генеральский мундир давил его и он вынужден был снять его. Он плохо спал всю последнюю неделю и постоянно, как опытный штабист, чувствовал неотвратимую западню, которую ему готовят свои же люди. Он и так многое сумел изменить в ходе событий и всё в лучшую для нас сторону. Но остановить весь мощный вал атаки на нас и на свою собственную персону он не мог. И это было везде, по всему невидимому фронту.

И генерал, уже интуитивно чувствовал, что проигрывает этот неравный бой — везде складывалась безвыходная ситуация. Из глаз настоящего самурая и, казалось бы, железного человека, хлынули слёзы.

— Доченька моя! Я всё потерял в этой жизни, когда умерла твоя мама. И ещё удар — геройски умер мой благородный отец.

И поправился:

— Мой отец умер, как истинный воин-самурай.

Вся моя жизнь была посвящена служению Великой Японии и твоему воспитанию, доченька. Если ты уедешь с Бодровым, то я не обижусь на тебя. Я столько натерпелся в этой жизни обид, что на твоей дороге стоять не буду. Это очень большой грех и он непростительный мне. Так будьте же счастливы с Григорием!

И, как бы угадав наше желание пожалеть его и успокоить, сам ответил:

— Уехать в Россию с вами, я не смогу — это исключено! А вы, готовьтесь в дорогу!

Не сговариваясь, мы с Идиллией упали пред ним на колени и на наших глазах заблистали слёзы. Никаких слов благодарности не находилось.

Господин Тарада поцеловал и благословил нас, совсем по-русски:

— В добрый час, мои дорогие детки! Живите в мире и согласии всю свою жизнь. Всегда любите друг друга! И помните, мои милые, что птица с одним крылом не летает!

Он совсем постарел и чтобы далее не выказывать нам свою нечаянную душевную слабость и не расплакаться, ведь он всегда был настоящим самураем, удалился отдыхать в свои покои.

Отец унёс с собой груз неразрешимых проблем и никому их не разрешить, кроме его самого. И он это прекрасно понимал и не хотел отягощать нас этой непосильной тяжестью.

И все мы тоже разбрелись по своим спальням, сил не оставалось, ни душевных, ни физических.

Глубокой ночью я проснулся от мысли, что у меня забирают Идиллию и меня охватил панический ужас. Я весь вскинулся для смертельной схватки с врагом.

И тут при свете полной луны я увидел свою любимую. Она охраняла мой крепкий сон, скорее похожий на забытьё. Но шаловливый шутник — сон, взял и сморил её на этом непривычном посту.

Идиллия разметалась рядом со мной, словно лебёдушка, которая себя не жалеет жизни птенцов своих. Так меня она прикрывала от невидимого коршуна. Но теперь настала моя очередь беречь её робкий сон. Спи моя любимая, набирайся сил! Сколько ты натерпелась за этот бесконечный день.

Но и тут мне не было покоя. На тонкой грани сна и реальности я вдруг отчётливо вижу генерала Тряпицина, который мне ехидно улыбается. И настолько тонко это видение, что у меня возникает мысль, что оно сейчас сотрётся и совсем исчезнет. Но смутное видение обозначилось ещё сильнее и я увидел, что Лев Гордеевич, целится в меня из пистолета. А я не могу уклониться от прямого выстрела мне в лицо и уже ясно понимаю, что обречён и холодный пот застилает мне глаза. Но ещё больше страшно мне не за себя, а за мою Идиллию — где она? Неужели я уснул на посту и проспал её? Страшнее этого для меня нет наказания. Это же преступление на войне и мне положен за это расстрел. И сам Тряпицин Лев Гордеевич приводит этот приговор в исполнение.

Но почему какой-то предатель судит меня? И моя душа взбунтовалась — где Идиллия? Где?

И тут светлая, как облачко, тень откуда-то сверху опустилась между нами. И нежно окутала меня, мне казалось, крылами, надёжно прикрывая от выстрела.

И как гром звучит роковой выстрел Тряпицина. Идиллия, как раненая птица, трепещется на моих руках. Как страшный демон хохочет генерал, весь содрогается от смеха. Затем он уходит за линию видимости моих глаз. А там шум борьбы и его дикий вопль полёта в тартарары, где прекратился глухим ударом разбитого тела.

Потом я стою, с мёртвой Идиллией на руках, на маленьком островке, а вокруг море воды.

— Это её жизнь и есть маленький островок — ваш Рай. И ты у неё был в гостях! — слышится отчётливый небесный голос. — А твоя жизнь вода, беда твоя жизнь! Большая вода! И беда большая!

Очнулся я в руках моей любимой Идиллии и ничего не могу ей ответить.

Главное, что она жива. И я неистово, как никогда в жизни закрестился — меня одолел нешуточный страх и за неё и за себя. И в бою так не бывает жутко. А тут, не побоюсь сказать, волосы на голове встали дыбом.

Трудно было возвращаться к жизни после холодных объятий сна и всего увиденного и прочувствованного каждой своей клеточкой. А утром мы с Василием не знали чем заняться. Вещей у нас фактически никаких не было, оставалось заниматься только документами. Но и тут ничего не ладилось. Мудрый господин Ичиро Тарада строго-настрого запретил нам покидать пределы его дома. Он прекрасно понимал, чем это могло закончиться для нас. Несчастный случай и нет лихих казаков. И как всегда, ответчиков тоже не будет.

Все бумажные дела он взялся уладить сам. И тут он опять удивил нас знанием русского языка. Это была ходячая кладезь разговорного русского языка. И, похоже было, что вся его душа была положена на алтарь, этого дела.

— Как это у вас в России говорят: «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек!»

Несомненно, что он глубоко изучал русский язык и, наверно, не в одной академии.

Прав был отец Идиллии, нам не следовало никуда высовываться из предоставленного нам убежища. И мы, как паразиты, вынуждены были скрываться от людей, или даже от шороха листвы. Везде могла ожидать нас опасность.