Григорий Хохлов - Доля казачья

И ещё бередила мозг глупейшая из глупейших мысль: неужели его приняли за вора? Русского генерала? Героя многих баталий? Неприятная мысль. И он невольно попятился к краю причала. А под его ногами действительно валялся кошелёк с деньгами Такахаси. Как тот сумел так ловко подбросить свои деньги под ноги генералу, для всех так и осталось вечной загадкой.

Как снаряд, пущенный с катапульты, Такахаси врезался ногами в грудь убийцы. Ужасная сила удара выбросила преступника за ограждения причала. Головой тот ударился об сходни и мешком упал в воду. Тело Тряпицина никак не сопротивлялось падению в воду и также свободно, камнем пошло ко дну. Никто не двинулся с места, чтобы попытаться спасти русского генерала. Наэлектризованное чувство явного и непонятного и уже второго убийства, жутко владело людьми. И, можно сказать, на время парализовало их волю. И только один Коно понял, как надо разрядить эту угнетающую людей обстановку, без всякого вреда к своим ярким, и вроде бы причастным к убийству, персонам.

— Так и надо вору! Молодец Такахаси! — Молодец! Молодец!

Он кричал это до тех пор, пока народ не прочувствовал, что это действительно так. Тогда и полицейские невольно отхлынули от Такахаси: пусть он ещё и не герой, но уже и не убийца. Просто обычный и невольный, справедливый защитник правопорядка.

Судовой врач осмотрел Идиллию и только горестно развёл руками:

— Она мертва!

Отец взял её на руки и двинулся по трапу на берег. Он весь словно окаменел, ни стона, ни малейшего звука он так и не произнёс.

На берегу её тело подхватили слуги. И только тогда генерал чётко произнёс:

— И моя жизнь закончилась, я жил только ради тебя, моя девочка.

И продолжил:

— Теперь я пойду твоим путём, мой дорогой отец, великий Сэцуо Тарада! Я честно, как и ты, выполнил свой военный, гражданский и отеческий долг и жизнь уже покинула меня, вместе с Идиллией. У меня осталось только моё право: идти вслед за ней.

Теперь ему уже никто не посмел бы помешать. Это было его законное право потомственного самурая — достойно, как он сам считает, умереть и предстать перед Богом. Что он и сделал уже дома — харакири, по всем своим самурайским законам.

Благородный человек был Ичиро Тарада и смерть его также была благородна. Но с его смертью оборвалась ещё одна ветвь Императорской династии. Но об этом генерал и профессор Ичиро Тарада, меньше всего беспокоился.

Я, обезумевший, рвался на берег, но полицейские упорно не пускали меня.

— Господин Бодров, вы не гражданин Японии и не имеете права находиться на её территории. Ваш плен уже закончился, и у вас есть документы, подтверждающие это. Вы можете следовать, согласно вашего купленного билета, во Владивосток. В противном случае вы будете, арестованы и уже никто и никогда вам не поможет. Я очень сочувствую вам, но я соблюдаю свои законы и требую этого от вас. С корабля ни шагу! Прощайте!

Василий силой утащил меня в каюту и также силой заставил меня выпить японской водки.

Жив я остался только благодаря Василию Шохиреву. Он, можно было сказать, что только не нянчился со мной. Я знаю, как он торопился домой к своей семье, но он не бросил меня, и я отдаю ему должное за этот душевный подвиг. По прибытии парохода во Владивосток нас с Василием сразу же арестовали жандармы.

Очень странно мы выглядели в своих цивильных костюмчиках. С множеством подарков, размещённых по различным коробкам и другим тарам, которые заполонили при нашей высадке всю палубу парохода.

Два моих ордена Святого Георгия, орден Дружбы Народов от самого японского Микадо и бумаги на него очень поразили наших контрразведчиков.

И у Василия наград было не меньше, хоть картинку с него рисуй. На наше счастье в городе по своим казацким делам прибывал атаман Иван Лютов. И контрразведчики, решив помочь нашему горю и прояснить ситуацию, организовали всю эту неожиданную для нас встречу.

Как увидел нас атаман, из японского плена освобождённых казаков, слёзы покатились по его щекам.

— Родненькие вы мои, ребятушки, живые! — плачет седой атаман. Сколько же вы натерпелись там горя, и кто его мерил, это горе?

С атаманом мы добрались до Хабаровска. И здесь сердечно распрощались с ним. А дальше уже пароходом плыли мы по Амуру, до своих родных станиц: Михайло-Семёновской. Затем на лошадях добирались до Бабстовской. Как и обещал Василий, так и упал на лугу на траву родную, обнял её, и слёзы закапали из его глаз.

Как я мечтал об этом времени в плену в Японии. Я думал тогда, что уже никогда это не сбудется. И вот наступил мой долгожданный миг. Я не мог так на всё реагировать, как Василий, в наших душах все происходило по-разному. Пулей улетел бы я в далёкую Японию, если бы меня ждала там моя единственная Идиллия. А так весь смысл моей жизни потерялся.

— Казаки вернулись из плена, — стайкой галчат проносятся станичные мальчишки по пыльной улице.

— Григорий Бодров да Шохирев Василий, живые они, вернулись!

Станичным атаманом был отец мой, Лука, и постарел он здорово. Весь седой уже стал, а с виду спокойный. Не стало той его величественной красоты, что отметила маньчжурская императрица Цы Си, навсегда ушли те годы. Укатали Сивку крутые горки — так говорится в русской пословице.

За одним большим общим столом собрались все казаки станицы и чествовали своих героев.

Всё, что было, то и принесли хозяйки туда, чем богаты были, тем и рады поделиться. Подошёл ко мне отец, погладил меня по голове, совсем, как в детстве, понял он меня прекрасно, что на душе моей было.

— Не журись, казаче! Ты ещё молод и силён, как никогда. Жизнь ещё не закончилась, и за это благодари Господа Бога, что жив остался.

А мне опять Идиллия видится, умирающая на моей груди, и тот страшный выстрел генерала.

Убежал я из-за стола, не смог там находиться, всего-то мне и было тогда чуть больше двадцати лет. А тут всё так и накатило на меня: как живое всё видится, и всё в который раз.

Но дома всё пошло на поправку, и моя душа стала понемногу выздоравливать. Разве есть время скучать мужику в большом крестьянском хозяйстве. Тут столько дел несделанных, что и дня не хватает все переделать. А жили мы тогда зажиточно, ничего не скажешь. Умели работать Бодровы и любили это дело. Так что всего в доме в достатке было, и работы тоже. Со временем стали мои родители подумывать о моей женитьбе, но я про это и слышать не хотел.

Так и шли годы чередой, а я и думать и слышать не хотел ни про какую там свадьбу. Плачет моя мать, убивается, как такое может быть в казачьем роду. Где в каждой семье детей чуть не десяток бегает.