Роман Шмараков - Книга скворцов

– Это который из Крассов? – спросил келарь: – не тот ли, что улыбнулся всего раз на своем веку? Он что, не знал, что родил ее смертной?

– Нет, не этот, – отвечал госпиталий, – а тот, что был цензором вместе с Гнеем Домицием и обещал продать ему весь свой дом, кроме шести деревьев: ты помнишь; а теперь позволь мне досказать.

– Когда выпитые чаши их разгорячили, все вышли на поле, чтобы разогнать тяжесть в желудке, а жених, по праву председателя устроив игру в мяч, надел свое обручальное кольцо на палец бронзовой статуи. Наконец он, запыхавшись, вышел из игры, в которой всем нравилось ему мешать, словно пловец из расходившегося моря, и обнаружил, что статуя сжала пальцы в кулак. Он долго боролся с нею, но, не сумев ни стянуть кольцо, ни отломить палец, отошел, никому не сказав, из опасения, что его осмеют или украдут кольцо, стоит ему отлучиться. С нетерпением он ждал ночной темноты, а с ее приходом выбрал самых крепких слуг и отправился с ними на поле, где с изумлением обнаружил, что пальцы вновь разогнуты, а кольцо пропало. Придумав предлог ночному походу, чтобы унять любопытство спутников, он вернулся домой, в досаде, но без тревоги, думая лишь о прелестях своей жены. Однако стоило ему лечь подле нее, как между ними поднялось темное облако, не дававшее видеть и осязать, и он услышал чей-то голос, говоривший: «Иди на мое ложе, ведь нынче ты со мною обручился; на мой палец надел ты кольцо; ты мой, и я тебя не отдам». Устрашенный, он не мог отвечать видению и провел ночь без сна, видя близ себя клубящуюся мглу. Утро не принесло ему отдыха, ибо всякий раз, как он пытался обнять жену, между ними возникало это облако, так что нигде они не могли быть вдвоем. На третий день, побужденный жалобами супруги, юноша открылся родителям, которые, видя, что во всем остальном он здоров и не выказывает ни телесного, ни духовного удручения, рассудили за благо просить помощи у некоего Палумба, бывшего пресвитером в предместье и имевшего славу человека, способного воздвигать призраков и приказывать демонам. Выслушав пугливую лесть своему могуществу, важно приняв богатые дары и обещанья еще больших, если благодаря его вмешательству соединятся супруги, Палумб разрешил молчание такою речью: «Хотя от юношеской пылкости нельзя ждать осмотрительных поступков, однако же ей приходится расплачиваться за все совершенное, словно за плоды обдуманных решений: а ведь нельзя сказать, что ты ничем не провинился, ибо и по божественному праву, и по человеческому ты кругом виноват и терпишь похмелье от лозы, которую сам насадил. Есть в изваяниях божественный дух, то ли постоянно обитающий, то ли связанный с ними какою-то нитью, что лишь иногда напрягается, как леса у рыбака. Ты, верно, читал в истории, как наши предки, по изнурительной войне захватив Вейи, приступили к тамошнему храму Юноны, не с насилием и алчностью, как это в обычае у победителей, но омывшись, одевшись в светлое платье и благоговейно простирая руки, дабы спросить царицу богов, хочет ли она пойти в Рим, та же в ответ на их речи кивнула и молвила: „Да, хочу“. А что до человеческих установлений, то премудрый Ульпиан в „Комментариях“ говорит, что если ты приделаешь моей статуе руку, то против тебя возможен иск, как если бы ты использовал для корабля чужую доску или убрал чашу чужими украшениями, – а ведь ты так и сделал. Но я не буду тебя корить, ибо, во-первых, у тебя для этого есть родители и воспитатели, а во-вторых, пылкий человек в несчастье ожесточается и из укоризн выносит не мудрость, но одну только злобу. Так и быть, помогу я тебе, ибо Господь велит нам помогать друг другу». Он написал некое письмо и подал его юноше, говоря: «Выйди нынче ночью на перекресток четырех путей, стань там и смотри: пойдут мимо тебя людские обличья обоего пола, всякого возраста, всякого звания, конные и пешие, понурые и заносчивые; не заговаривай с ними, даже если они к тебе обратятся. За этою станицею следует некто, статью приметнее прочих, сидящий в колеснице; молча вручи ему это послание, пусть прочтет, и тотчас все станет по твоему хотению, только не теряй мужества». Юноша поклонился пресвитеру и ночью вышел на указанный перекресток. Немного времени прошло, как он убедился в истинности услышанного. Многие мимо него тянулись; среди прочих увидел он женщину, одетую подобно блуднице и едущую на муле; волосы ее, развевающиеся по плечам, у висков стягивала золотая повязь, в руках у нее была золотая розга, коей приударяла она свою скотину; из-за тонкости одежд зревшаяся почти обнаженной, она восседала и озиралась с бесстыдной вольностью движений. Когда же их вереница иссякла, приблизился последний, казавшийся господином над всеми; устремив на юношу ужасный взор с колесницы, изукрашенной перлами и смарагдами, он вопросил, для чего тот явился; юноша же, ничего не отвечая, протянул ему послание. Демон узнал печать и не смел ею пренебречь: прочел письмо и, воздев руки к небу, воскликнул: «Всемогущий Боже, долго ли еще Ты будешь терпеть непотребства Палумба пресвитера?» Одному из клевретов, шедших обок его колесницы, он указал на Венеру, велев отнять у нее кольцо. Та, отбиваясь и отворачиваясь, насилу отдала похищенное. Тут все исчезло, а юноша, стиснув кольцо, пустился домой, и с того дня его любовь не знала помех; но Палумб, услышав, как демон вопиет о нем к небу, уразумел, что сим предвещается скорый конец его дней, а потому, изнурив и растерзав свои члены постом и бичеванием, совершил жалостное покаяние, пред очами римского народа исповедавшись папе во всех своих делах и неслыханных гнусностях.

– А что стало со статуей? – спросил Фортунат.

– Не знаю, – отвечал госпиталий. – Если опыт научил юношу осмотрительности, то, пожалуй, он велел перелить Венеру на колокол и подарил какой-нибудь деревне; но если он из тех, кому в болезни утешительно быть заразным, он приложил бы усилия сберечь эту медь на поле, словно машину, в древних трагедиях выносившую богов на люди, ради свирепств, в которых они не раскаиваются, и расправ, в которых не отчитываются.

Тут келарь сказал:

– Ты напомнил мне, брат Гвидо, об одной вещи, которую я прочел у Боэция, в книге, написанной им против Евтихия, где он говорит: «Но если плоть создана заново и не прията от человека, то где же великая трагедия Рождества?» Я хотел бы понять, в каком смысле он говорит о трагедии, когда касается Рождества Христова. Мне доводилось встречать такое объяснение: трагедия описывает дела забавные и чудовищные; если же плоть Христова не прията от плоти человеческой, то все, что Священное Писание говорит о Рождестве Господа нашего, уподобится трагедии, и то, что мы читаем о двойном солнце и двойных Фивах, будет не чудовищней того, что говорится о Рождестве Христовом. Мне кажется, это сказано не по делу и Боэций имеет в виду совсем другое, однако я вижу, что исследование этого вопроса превыше моих сил и требует особой осмотрительности, потому я ищу помощи от людей сведущих и благонамеренных, к каким, несомненно, и ты относишься.