Роман Шмараков - Книга скворцов

А бывают истории иного рода. Об императоре Анастасии пишут, что он, думая, которого из трех своих племянников оставить по себе властвовать, надумал вот что: отобедал с ними и отослал юношей поспать после обеда, а сам приготовил для них три ложа и в изголовье одного положил некий знак, чтобы тот, кто изберет это ложе, стал его преемником. Но случилось так, что один из них возлег на одно ложе, двое же других из братской любви вместе легли на другое, а постель, где был спрятан царский знак, осталась праздною. Зайдя тихо и узрев их спящих, Анастасий уразумел, что никто из них не будет править, и начал молить Бога, чтобы Он дал ему знать, кто по его кончине примет власть. Он постился, проводил дни в мольбах и однажды увидел во сне человека, который сказал ему: «Первый, кто заутра придет к тебе, и примет после тебя царство». Кто-нибудь скажет, что власть не приходит туда, где помехой ей делается приязнь между родными, и одаряет тех, кто способен ценить высокие надежды и громкие дела выше семейной любви, чье место в комедиях; но мы не согласимся с этим, как и с любым другим толкованием, которое под именем величия и могущества прославляет тревоги честолюбия и ненавистную людям спесь.

Если кто-то приводит в движение громаду бед, дабы погрести под ними врага, и забывает о благополучии, добром имени и самой жизни, лишь бы утолить гнев, сокрытый под сердцем, это тоже предмет трагедии. Когда Марк Красс, получив по жребию Сирию, замыслил идти на парфян, Марк Атей, народный трибун, всячески противился тому, чтобы началась война против людей, ни в чем не виновных и связанных с римлянами договором, но так как Красс, не желая упускать то, что считал высшей удачей в своей жизни, прибег к помощи Помпея и добился народного согласия, Атей, видя себя без сторонников, побежал к городским воротам, поставил пылающую жаровню и, едва Красс приблизился, начал возглашать страшные заклятия и призывать неведомых богов. По убеждению римлян, никому из подвергшихся этим заклятиям не избегнуть их могущества, но и сам произносящий навлечет на себя неизмеримые несчастья, оттого Атея и порицали, что он, гневаясь на пренебрежение нуждами государства, на это же государство наложил путы бедствия и страха. Среди тех душевных побуждений, что окупаются дорогим раскаянием, нет худшего, чем превратно понятая справедливость: лесть ласкает и самых проницательных, гнев ожесточает кротких, а эта страсть и соблазнительней лести, и жесточе самой жестокости. Надеюсь, что молодой Куррадин, когда войдет в силу, не станет мстить мессинцам за своего отца, чьи кости они рассеяли в море, не дав погрести их в королевской усыпальнице, как подобает; хорошо бы, чтоб он оказал великодушие и простил им, как и примирился бы с виновными в смерти своего отца, ибо они теперь перед судом Божиим.

Вот что называется трагедией применительно к делам царей, и вот почему говорится, что трагедия изображает жизнь, которой следует бежать; а теперь продолжи и скажи, что ты думаешь.

– Я помню, – начал госпиталий, – когда Философия нисходит в темницу к Боэцию, а подле него стоят заплаканные Музы, она отгоняет их прочь, называя сценическими распутницами, то есть театральными. Сценой называлось место в театре, откуда исполнялись их песни; слово это греческое и означает тень, ибо там был сумрак от задернутых занавесей, как в торговых рядах. Музы здесь зовутся сценическими потому, как я читал у лучших авторов, что поэты ничего не желали так сильно, как того, чтобы их сочинения звучали в театре, или же потому, что они – скорее тень знания, чем истинное знание. Что до нравов тех, кто промышлял театральным искусством, они общеизвестны и лишний раз подтверждают правоту считающих, что трагедия происходит от слова «трига», то есть опивки. Когда по Риму ходила чума, от которой умерли многие и среди прочих Марк Камилл, было сочтено необходимым ради умилостивления небес учредить сценические игры, для чего призвать флейтистов и плясунов из Тосканы; люди, сделавшие это, не думали, что меняют одну заразу на другую. Хотя Аристотель писал, что человеку, заботящемуся о своих нравах и добром имени, не следует водиться с актерами, потому что ремесло, коим они промышляют по нужде, приобщает их к дурной философии и научает чередовать бедность с невоздержностью, а из сочетания этих качеств добрые люди не происходят, однако в Риме не было недостатка в мужах, прославленных государственными и учеными занятиями, которые питали любовь к театру и не скрывали ее, как постыдное пристрастие, но еще укоряли тех, кто ее не имеет. Цицерон, советовавший всякому прилежно изучить свои способности и стать судьей своему дарованию, подобно актерам, которые берутся не за наилучшие, но за подходящие им трагедии, был в дружбе с Росцием и защищал его в суде, попрекая римский народ за боязливое и высокомерное отношение к его талантам и приписывая появление Росция в мире промыслу богов, а Корнелий Сулла, любивший общество мимов и раздававший им общественные земли, пожаловал Росцию золотое кольцо.

Что гистрионы надевали личины, ибо выводили на люди не себя самих, а царей и героев, всем ведомо. Нерон, намеревавшийся заложить пифийскую расщелину, чтобы не иметь соперника в пении, выходил на сцену в личинах богинь и героинь, причем личинам были приданы черты его любовниц, а Марк Антоний в рабском платье бродил по улицам Александрии, ввязываясь в перепалку у дверей и окон, потчуя хозяев шутками, рассыпая кругом тумаки и сам ими награждаемый, и, чуя на своих боках память каждого дома, подле которого останавливался, считал это лучшим времяпрепровождением, поддерживаемый царицей и горожанами, говорившими, что для римлян Антоний надевает трагическую личину, а для них – комическую. В своих забавах Антоний был словно Сон, когда он спит в пещере, а вокруг него теснятся все его обличья, почуявшие волю, и кто придет его разбудить, должен будет протолкаться в их густоте, чтобы подступить к его ложу. И, подобно Сну, Антоний производил из себя несметные личины без участия разума, как в той истории, которую передает, возмущаясь ею, Цицерон: Антоний, уехав из Рима, угнездился в какой-то корчме и пьянствовал там до вечера, а потом двинулся обратно, явился к себе домой, закрыв лицо, и назвался посланцем от самого себя, а когда передал письмо своей жене, то, видя ее расплакавшейся (он ведь написал ей, полный гордости, что порвал с актрисой и всю свою нелепость отныне посвящает законному браку), и сам не выдержал и, открыв лицо, бросился ей в объятия.

– Того, кто прилежно наблюдает важнейшие дела своего времени, – прибавил келарь, – не оставляет мысль, что перед ним проходят, важно ступая и с грозными речами на устах, люди, нанятые ради общей забавы, и что по кратком часе они сложат с себя все одежды, удержав разве самую последнюю, и смешаются с толпой. Не зря император Север, изучивший философию в совершенстве, велел на своей гробнице написать: «Я был всем, и все не впрок», имея в виду, как можно полагать, те личины, в которых ему доводилось являться перед людьми, чтобы внушить им любовь или ужас, равно как и бесполезность всех их в час, когда увядает всякая надежда и замолкает плоть. Боэций имеет в виду нечто подобное, когда вкладывает в уста Философии вопрос: «Разве ты впервые выходишь на эту сцену жизни, новичком и чужестранцем?» Однако то, что по человечеству присуще каждому, лучше видно на примере императоров и царей, о которых не скажешь, что они выбрали себе сумеречное место.