Эвелин Энтони - Елизавета I

— Что ж, будь по-вашему!

Она кивнула Лестеру и встала. В комнату снова вошли конвоиры, и, когда они заняли свои места вокруг Кемпиона, он увидел, как королева прикусила губу и отвернулась.

— Верните узника в тюрьму.

Это отрывисто бросил Бэрли, которому не терпелось вернуться домой и лечь спать. Кемпиона поспешно вывели из комнаты и отвели через парк на пристань. В плывущей по тёмным водам реки лодке он опустился на колени и стал безостановочно молиться, ощущая, как на него нисходит блаженное чувство необычайного умиротворения.

Все окна в комнатах королевы были распахнуты настежь, однако стояла невыносимая духота; в парке всё засохло, его вымощенные булыжником дорожки и каменные скамейки были так раскалены, что к ним было не прикоснуться, и даже с реки не дул ветерок. На памяти Елизаветы это было самое жаркое лето. Едва в Лондоне стали заметны первые признаки приближения летних эпидемий, она покинула Уайтхолл, а затем переехала из Гринвича в Хэмптонкорт. Это была её любимая резиденция; она очень любила богато украшенные здания из красного кирпича, просторные дворы и высокие залы, из которых открывался замечательный вид на реку и парки. Особенно королева любила аптекарские огороды и часами просиживала там с придворными дамами за вышивкой в тенистой беседке, где сладко и пряно пахло лекарственными травами. В тот день жара сделала её слишком раздражительной, чтобы отправиться на прогулку; такая погода расстраивала ей нервы и портила сон, и тем не менее она упрямо не желала позволить себе или своим придворным одеться полегче. Она сидела у самого окна, зашнурованная в платье из фиолетового атласа; его лиф, сплошь расшитый бисером и аметистами, казался усталым плечам Елизаветы тяжёлым, как стальная кольчуга. Голова, прикрытая золотисто-каштановым париком, болела; свои собственные волосы, седые и редкие, она открывала только в спальне, перед сном, и изо всех сил скрывала признаки возраста под ещё более роскошными нарядами, разноцветными париками и слоем белил и румян, для нанесения которых требовалось около двух часов дважды в день.

Рядом с ней сидела леди Бедфорд, которая обмахивала её веером, от этого Елизавете стало ещё хуже, и вскоре она отрывисто приказала ей прекратить. Она кричала на своих фрейлин; когда они ошибались или выводили её из себя, била их по щекам. Они её боялись и ненавидели, а она ненавидела их, потому что они были молоды, а её старых прислужниц оставалось всё меньше. Леди Дакр не стало уже давно, а Мэри Сидней умерла от лихорадки лишь несколько месяцев назад. Теперь вокруг себя королева видела молодые, свежие лица; этих женщин она помнила ещё маленькими девочками. Они улыбались и хихикали, всё время напоминая ей об её ушедшей молодости и с завистью наблюдая, как вокруг неё толпятся молодые мужчины. Будучи сама девственницей, Елизавета постоянно упоминала в разговорах о том, как важно сохранять чистоту и непорочность; она проявляла недовольство при виде чужого флирта и приходила в ярость, когда при ней упоминали о чьём-либо браке. Никому не было позволено наслаждаться плотской любовью, в которой королева отказала себе, — она монополизировала время и внимание всех мужчин при дворе. Расставшись с Алансоном, она считала для себя личным оскорблением видеть чужое счастье, и её мучили подозрения, что она выглядит просто смешно.

Она была эгоистична, требовательна и чрезмерно ревнива; порой презирала себя за слабость и неспособность обойтись без лести, но казаться юной и желанной стало для неё жизненной необходимостью. Без этого она не могла стоять, не сгибаясь, на той вершине, на которую взошла, а сойти с неё в пятьдесят лет Елизавета не смогла бы, даже если бы и захотела.

Она взглянула на самую молодую и красивую из своих новых фрейлин, Элизабет Трокмортон:

— Иди к клавесину и сыграй что-нибудь!

— Слушаюсь, ваше величество. — Бесс Трокмортон сделала реверанс и села к инструменту; минуту поразмыслив, она стала играть деревенскую мелодию, которая, как ей было известно, нравилась королеве. Она играла хорошо, но не слишком: Маргарет Ноллис как-то справилась с пьесой, которая показалась самой Елизавете чересчур сложной, и с тех пор та не подпускала её к клавесину на пушечный выстрел.

Отвлёкшись под влиянием музыки от мыслей о своём одиночестве, Елизавета вспомнила о родственнике своей придворной дамы, красивом и обаятельном Николасе Трокмортоне, которого хотела приблизить к себе. Ей вспомнился день, когда к ней пришёл Уолсингем и показал документы, которые доказывали, что Трокмортон — католик, замышлявший убить её и провозгласить королевой Англии Марию Стюарт. Трокмортон умер страшной смертью, предназначенной изменникам, но при раскрытии его заговора обнаружилась неприятная истина: всё больше образованных молодых людей высокого происхождения обращаются в римскую веру и становятся приверженцами королевы-узницы Марии Стюарт.

Виной тому были проникавшие в Англию миссионеры-иезуиты и католические священники, число которых росло. Их фанатизм раздувал уже потухшее было пламя старой веры, и королеве поневоле приходилось тушить это пламя кровью. Сохранять жизнь шотландской королевы было труднее, чем когда-либо, поскольку государственный совет и парламент видели в её существовании постоянную угрозу и для Елизаветы, и для самих себя. Она заменила Шрусбери на сэра Ральфа Сэдлейра и наконец поручила неблагодарную задачу охраны самой опасной узницы в Европе сэру Эмиасу Паулету. Сама Елизавета недолюбливала Паулета: то был мрачный, суровый пуританин, приверженец Уолсингема, которого было трудно упрекнуть в избытке рыцарской учтивости. Этот неусыпный страж сделал условия содержания Марии Стюарт просто невыносимыми; с тех пор как был раскрыт заговор Трокмортона, ей приходилось писать все свои письма в его присутствии, после чего он их просматривал. Благодаря бдительности Паулета Мария оказалась отрезанной от своих друзей в Англии и Испании и, можно сказать, похороненной заживо; когда она обратилась за помощью к своему сыну Иакову, который именовал себя королём шотландским, её известили, что он попросил у Елизаветы гарантий, что его мать никогда не будет освобождена. Елизавета диву давалась, как может Мария Стюарт быть настолько глупа, чтобы вообразить себе иной ответ. Неужели она верила, что узы сыновней любви привязывают к ней Иакова, который не видел её с младенчества и которому его нынешнее место на тропе матери очень нравится?.. Иаков ставил превыше всего собственные интересы и меньше всего на свете желал, чтобы его знаменитая и наделавшая столько шуму матушка вышла на свободу и потребовала вернуть ей корону.