Владимир Афиногенов - Аскольдова тризна

Дир всё-таки заснул, сколько спал — не ведал, почувствовал, кто-то его толкает в бок. Открыл глаза, видит — старшой. Дружинники ещё гуляли, хотя за окнами уже было темно.

— Княже, просила Предслава разбудить тебя.

— Да.

— Еруслана ещё нет, может, я с тобой пойду?

— попросился старшой.

— Я же говорил тебе…

— Но будь осторожен.

— Подай мне нож и меч. Кольчугу не надо… И корзно накидывать не стану. — Видя вконец удивлённое лицо старшого, сказал улыбаясь: — Не беспокойся, к кому я иду — там не убивают…

— Счас везде убивают, — не сдавался дружинник.

— Всё… Я пошёл, — как бы ставя точку под словесным препирательством, произнёс решительно Дир.

Вышел наружу.

— Княже! — схватила его за руку Предслава. — Сфандра, княгинюшка, ждёт тебя на берегу Днепра, на прорекарище…

— И что она хочет проречь [61] Проречь — предсказать, а место, на котором все это происходит, зовётся прорекарищем. ?

— Услышишь…

Вскоре до Дира донёсся шум воды, но не говорливый, как летом; мороз по ночам вплотную подбирался к Днепру-батюшке, делая стылым прибрежный песок и твердя землю.

Ухо уловило доносившиеся снизу женские вскрики и плач детей, наступали тяжкие времена для тех, кто жил в береговых землянках.

«Как-то бы надо помочь этим людям, строим жилье для древлян, а своих забыли…» — пронеслось в голове у архонта.

Прорекарище соседствовало по чистой случайности с той пещерой, где в своё время парились Чернодлав и Мамун, уже, к счастью, покойные… Хотя почему «к счастью»?… Если их гибель расценивать с точки зрения сторонников Аскольда и Дира, то да… Но ведь оба жреца жили всяк по-своему, и каждый из них защищался в этой жизни и на этой земле, как умел… Сейчас мы можем оценить жизнь того или иного человека, сообразуясь с заповедями Христа; у язычников же были свои законы существования…

Прорекарище представляло из себя плоский круглый камень. Прорицатели приходили сюда, когда луна находилась в своей первой четверти. В месяц груденя это время оказывалось соответствующим примерно после семнадцатого дня.

Острый серп сиял над Днепром и левобережными низинными далями. Дир увидел закутанную во всё белое женскую фигуру, с поднятыми вверх руками стоящую на круглом плоском камне, — лицо её было обращено строго на запад, куда прячется на ночь солнце…

Княгиня опустила руки и произнесла:

— Подойди ко мне ближе, архонт… Я — Сфандра, что означает дочь ночи. Но поклоняюсь Солнцу и Огню, как и ты — язычница… Дир, твой брат и мой муж всегда отличался благоразумием. Но в последнее время оно ему изменяет, и своим поведением он может принести несчастье не только себе, но и нам, всему Киеву…

Князь насторожился.

— Мои люди стали замечать, что он с Кевкаменом-греком подолгу общается, беседуя о христианском Боге… С ужасом увидела однажды рано поутру, как Аскольд тремя собранными в пучок пальцами правой руки наложил на свою грудь крест. Спросила: «Что сие значит?…» — «Примеряю Крест… — ответил твой брат. — На нём Иисус Христос принял вселенские муки». — «Тебе об этом грек говорил?» — «Не только он, я о Христе слышал в Византии и от людей, которые здесь веруют в него…» — «А разве такие есть?» — «Есть… Первые христиане из Полянского рода…»

Дир, я люблю Аскольда, и его жизнь мне небезразлична. Я не зря пришла сюда, на прорекарище, раньше, чем ты, чтобы погадать о будущем. И мне увиделось нехорошее… Узрела Аскольда, лежащего на повозке, запряжённой восемью парами белых быков. Как везли твою жену на курган хоронить… И огонь над Киевом видела… Я боюсь за всех! Наши боги умеют мстить…

— Да, я знаю.

— Не хочу, чтобы Аскольд думал и говорил о новой вере. Надо остановить его, Дир! И я люблю тебя… — Сфандра смутилась и тихо добавила: — Как брата… Своего ровесника. Любуюсь тобой, красота твоя заметно расцвела после смерти жены… Ты — сильный, как мой настоящий старший брат, который после смерти отца правит царкасами. И если б ты пошёл на Итиль, я бы позвала его тебе на помощь. Мне он не отказывает…

— Благодарю тебя, Сфандра, за добрые слова. Я их никогда не забуду… Передай моё спасибо и твоему брату при случае.

— Хорошо. Но тебе нужно, архонт, отыскать место, где молятся своему Богу христиане и уничтожить их… И Кевкамена тоже! На прорекарище мне и это открылось. Они должны погибнуть!

— Понимаю, сестра. И сделаю всё, как говоришь…

— А теперь воздадим хвалу священному Днепру, который ясно сияет своими водами под чистым серпом луны и живыми звёздами…

— Воздадим! — вторил ей Дир.

И они молитвенно сложили ладони рук.

Кевкамен накинул на тёплую одежду тёмный плащ с капюшоном, велел слуге захватить ящик с восковыми свечами и вышел на улицу. Нижний конец лунного серпа сейчас точно указывал на кумирню, возле которой полыхали огни, а в их отсветах преломлялись тени жрецов и костровых. Помогая приторочить ящик к седлу лошади, Кевкамен взглянул в сторону жертвенников и зло сплюнул на подмороженную к ночи грязь, припорошённую снежком.

Вот уже который месяц видит грек в Киеве эти неугасимые костры на горе, горящие в честь языческих богов, в душе проклиная их и вспоминая всякий раз святую Софию в Константинополе. Смешно и сравнивать грязное капище с деревянными истуканами, пусть и украшенными драгоценными камнями, серебром и золотом, с великолепным храмом — чудом из чудес христианского мира, храмом, с его высокими сводами и куполом, который «лежит на камнях, а спущен на золотой цепи с высоты небес», с колоннами из мрамора, возведёнными в два этажа, с огромной хрустальной люстрой над центром зала, с сорока окнами у основания купола. Через них струятся потоки света на шёлковые с вышивками ткани, свисающие со стен на мраморный пол, ярким рисунком напоминающий восточный ковёр, на красного дерева поставцы с золотой и серебряной посудой.

Святая София поражает и своими размерами; её строили десять тысяч человек в течение пяти лет. Любил Кевкамен бывать в ней и молиться Господу Богу. Но почему тогда он на лодьях Аскольда снова вернулся в Киев? Что его заставило сделать это? Боялся наказания за предательство?… Ктесия?… Но ведь никто так и не узнал бы, что он помог русам овладеть башней, к коей крепился конец железной цепи, протянутой через Золотой Рог. Почему он опять оказался в языческом городе?… И что удерживало его в нём?…

Вот так, сходу, трудно было бы греку ответить на подобные вопросы… В первую очередь он постарался бы сосредоточиться и всё хорошенько обдумать. Сразу нужно отметить, что никаких злых намерений, как у иудея Фарры, по отношению к киевлянам у Кевкамена не было. За время военного похода он привязался к ним… Особенно прикипел сердцем к Аскольду. И не потому, что тот спас ему жизнь, — Дир наверняка бы сгноил грека в темнице лесного терема.