Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам

Вот светильник, который светит всем и в развалинах жилья избегаемого, и в пучине морской, где он бурю обуздывает елеем и молитвою, и в краях италийских, где изгоняемые им демоны горько плачутся и пеняют на его суровость, и в собеседовании с неким епископом, давно уже поселившимся в ограде горнего Иерусалима. О блаженная матерь наша Церковь, у которой и смерть работает жизни, и тень смертная посещением Божиим озаряется! Вот воистину поле Орны иевусеянина, на котором Давид приносит мирную жертву и отводит истребление от Израиля; вот поле Гедеоново, где роса милости сходит на руно овчее; вот поле Господне, на котором сеется в тлении, восстает в нетлении, и вот делатель его прилежный, возлагающий руку свою на рало и вспять не глядящий! Где те, которые говорят: «Нам ли следовать примеру святых? у нас ведь ни власти, ни дара чудотворения; больных мы не исцеляем, мертвых не воскрешаем, царям не подаем советов, не тягаемся с демонами, не беседуем с умершими; что между нами и тобою, человек Божий»? Где они, облекающие свою леность в одежды смирения и выдающие нерадение за благоговение; где те, кто силится себя извинить и делает неизвинительным? Пусть обыщут свое сердце, спустятся к своей памяти: без сомнения, обретут там углы и пристанища, коих Спаситель не знает, но лисы имеют там свои норы и духи злобы – свои гнезда. Пусть отыщут там следы неискупленного греха – если же им это кажется трудным, пусть идут туда, где почуется скверный дух; пусть озаботятся погрести свои преступления, как подобает, в покаянии и молитве, и по сем очищении не покинут чертога праздным, но населят добродетелями, чтобы прежние пороки, увидев место свое выметенным, не вернулись и не привели с собою еще горших. Пусть сделают это, говорю, и оправданы будут, ибо на чудное зрелище, каким стала для нас жизнь блаженного Германа, они взирали не холодным и не праздным оком.

Не насыщается, однако, этими сказаниями мое приверженное сердце, но стремится поведать еще нечто от трудов блаженного, как бы от полной и утрясенной меры фимиама приемля некую малую благоухания крупицу. Когда после путешествия в Британию, где он истреблял укоренившиеся плевелы пелагиан, святой муж, покинув бушевание волн, оказался в родном краю, тотчас обступлен был посольством из Арморики, ждавшим его возвращения, дабы у изнуренного просить заступления и ходатайства искать у немощного. Правитель области той, по опыту зная, что народ, ему подчиненный, ветрен, дерзостен, беспечен, буен, увлекается любовью к новизнам, верности ни владыкам, ни себе самому блюсти не умеет, питал отвращение и к нравам, и к грехам своих надменных подданных и, подозревая в них наклонность к мятежу, решился предупредить их намерение, допустив племени алан разорить и совершенно изнурить всю сию землю – такова-то бывает мудрость князей, и такими путями ходит. Король этого племени вышел из училища Фурий, превзойдя своих учителей; беспримерную славу его весь мир свидетельствовал, израненный его деяниями; людей, идущих за ним, алчность делала предприимчивыми, а свирепость – неутомимыми. Арморика услышала о них и затрепетала: гордость покинула ее сердце, вытесненная понурой толпою страхов; граждане не решаются ни собрать войско, ни заградить рубежи от врага, ни в бегстве найти спасение, но колеблются между замыслами, в каждом находя новое предвкушение гибели. В одной лишь надежде они соглашаются – просить блаженного Германа, чтобы стал против короля, поклоняющегося идолам, против племени воинственнейшего, с челом угрюмым, с чужим языком, с нравами, в которых что известно, то ужасно, а что неизвестно, кажется еще ужаснее, – стал и отвел от арморикской шеи занесенный над нею меч, и отогнал подступившую кончину. Без промедления он пускается в путь, верою Христовой укрепляемый, братскою любовью ободряемый: подает ему силу Тот, Кто внушает желание, и торит стезю к невозможному для людей. Идет навстречу войне и вот уж видит ее пред собою: граница нарушена, дороги кипят латною конницей, в средине воинства король, ободряющий всех на кровопролитие. Вторгается Герман в ратный ряд и грядет к владыке; через переводчика, снующего из варварской речи в римскую, сперва изливает мольбы, потом укоряет, напоследок же и руку налагает на бразды, не только королевского коня удержав, но и все войско препнув изумлением, словно Моисей, обуздавший хребты морские. Король, пораженный мужеством старца, склоняется перед силою, совершаемой в немощи, и с судом небесным не дерзает спорить: дивится стойкости, чтит величие, забывает надмение. Застывает война, заключается договор – не по желаниям короля, но по внушениям святителя; уходят аланы, и заслугою Германа арморикский народ празднует свое спасение, вызволенный из звериной пасти.

Ну же, ну же, ответь мне, толпа неистовая, что яришься? что безумствуешь? на что волчьими зубами зияешь? «Хочу, – говоришь, – все в этом краю уничтожить, желаю насытиться общей гибелью, и не дает мне». Кто же тебе претит? Кто вервием связывает язык твой, и челюсть твою прокалывает шилом, и кольцо в твои ноздри вдевает, и заставляет тебя говорить с ним кротко? Верно, исполин постиг тебя, муж славный, от века могущий? «Нет, – отвечаешь, – не враг сильный, но какой-то старец, немощами и трудами согбенный, ни красоты в нем, ни величия; дивлюсь, что он сделал со мною». Дивись же, и дивись более, ибо великого воина ты видела, ратующего под стягом Христовым: не мирское красноречие говорило с тобою, полное сладостью риторической расцветки, но глас, сокрушающий кедры ливанские, и руку, наложенную на твои удила, вела та рука, что в одну ночь истребила ассириян пред Иерусалимом. Не удивляйся, однако, что старец сей устоял, когда ничто пред тобою не устояло, ибо любовь – как Красные врата, что остались целы при падении иерусалимском: когда все изнемогает в смерти, любовь одна не изнемогает, крепостью своею побеждая смерть.

Последуем же, возлюбленные, сему чудному мужу, вслед Герману изметем из сердца злопамятство, водворим в нем братскую любовь, выйдем сеять в покаянии, да сторицею примем и наследуем жизнь вечную: что же есть сия сторица, как не утешение и посещение Духа, как не свидетельство совести нашей, как не память преизобильной сладости Божией, о коей не надобно говорить ее познавшим, а не познавшим никакими словами не описать, но только молвить, что ни отец, ни мать, ни пажить, ни пища, ни риза, ни сила, ни настоящее, ни грядущее, ни какая-либо вещь земная и телесная не будет сладостнее и отраднее. Итак, ступим на стези его, всякий путь неправды возненавидим, течем бодро, да одарит нас Бог даром добрым и из сынов гнева и геенны выберет Царству небесному наследников; да умилосердится наш всемилостивый владыка и даст нам места светлые в прекрасных кровах Своих, совокупит нас в вышнем Иерусалиме, дабы нам вечно радоваться, вечно в вечности небесной сликовствуя, и неизреченно торжествовать, единодушно Его славословя, в Троице славимого Бога, аминь.